Я лично знаю многих политиков: консерваторов, обладающих совестливыми, отзывчивыми душами и сознающих положение бедноты, социалистов, наделенных здравым смыслом, умеренностью и обаянием. Я видел члена парламента от консерваторов, по-дружески беседовавшего с продюсерами «Панорамы» и «Ночных новостей», и видел руководителей фракции лейбористов, уплетавших слоеные пирожки в компании редакторов газет. Ну и что тут странного? – скажете вы. Да, но откуда же берутся выстроившиеся за спинами этих по преимуществу уравновешенных, сдержанных людей фаланги их приверженцев, обозленных столь монументально, что стоит им услышать изложение чьих-то взглядов на иммиграцию и монополии или прочитать чье-то мнение насчет патриотизма и религии, как руки их сами собой тянутся к банке с клеем, ножницам и вчерашнему номеру «Телеграфа»? Я целиком и полностью за страстное отношение к жизни, да и все мы, все и каждый, стоим за него горой. Никто не сомневается в том, что именно жар дискуссий и приводит в движение турбины великой демократии. А вот купоросная едкость их способна лишь проесть корпус этого мощного двигателя и вынудить его с содроганием остановиться.

Я думаю, сочинителями таких писем движет своего рода разочарование. Им не дает покоя гневное изумление: с какой стати той или иной персоне предоставляется трибуна, с которой она имеет нахальство излагать свои неосновательные, бестолковые взгляды? И людям, такой трибуны не получающим, остается лишь бросаться к письменному столу, за которым они могут излить всю горечь и злобу, скопившуюся у них на протяжении жизни.

Разумеется, они правы. Почему обычному журналисту дается возможность еженедельно высказывать его мнения? Чем он это заслужил? Почему нам приходится слушать актера или сочинителя, а не сварщика или нормировщика? Кто дал этим немногочисленным избранным право высказывать и развивать их бессмысленные идеи? Что же, раз уж вы об этом заговорили, должен сказать вам следующее: будь я проклят во веки веков, если мне это известно. Я могу лишь отметить, что ни один человек не оспаривает права тех журналистов и сочинителей, с мнением которых он согласен. Соглашаясь, мы бурно аплодируем крепости их здравого смысла и остроумию речей, а вот не соглашаясь, закипаем, мечем громы и молнии по поводу безобразного, злобного тона и ни на чем не основанных выпадов и начинаем интересоваться, какое вообще право имеют эти писаки обращаться ко всему миру.

«Мы должны любить друг друга или умереть», – написал У. Х. Оден, проделавший и то и другое. Быть может, наш новый премьер-министр и традиция «торизма единой нации», от которой сам он ведет свое происхождение, позволят хоть как-то подсластить кислое дыхание современной политики. Государственной почте это, наверное, окажет плохую услугу, однако за насаждение столь редкостного и немодного качества, как тактичность, я согласился бы заплатить цену и более высокую.

Слово на «З»

Я собираюсь проделать сегодня нечто пугающее – написать об одной из самых ненавистных и страшных сторон жизни конца двадцатого века, о чуме нашего времени, в сравнении с которой сотовые телефоны и прозрачное нижнее белье вместе взятые выглядят сущим пустяком.

О существовании понятия «звезда», «знаменитость».

Даже написав это слово, я залился легкой краской стыда. Наихудшего его воплощения в виде наполовину адъективного средства описания, с которым нам приходится сталкиваться во фразочках наподобие «футбольный матч звезд», «автомобильные гонки звезд» и «звезды у нас в гостях», уже довольно для того, чтобы мы поняли весь кошмар происходящего.

Главный ужас страшного мира звезд состоит для меня в том, что я и сам являюсь его частью. Я не наводил на сей счет справок в сочинениях Эмили Пост[180] и изданиях «Дебретта»,[181] однако совершенно уверен: одно лишь обсуждение степени собственной звездности противно всем правилам хорошего тона, и все же вынужден признать, что ко мне это слово, похоже, приложимо, но только – и это уже самое паршивое – в составе выражения «знаменитость второго ряда». Куда приятнее было бы, если б к тебе относились как к типчику, который время от времени мелькает, работа у него такая, на экране телевизора, однако приходит день – и ты вдруг обнаруживаешь, что организаторы некоего странноватого благотворительного действа называют тебя «одной из нескольких сот звезд, согласившихся пожертвовать для нашего аукциона часть своего гардероба».

Лорд Рейт, создатель Би-би-си, запретил использовать в ее передачах слово «известный» в качестве описательного прилагательного. «Если человек и вправду известен, – отрывисто объявил он, – это слово излишне. Если нет, – лживо». Как бы отреагировал он на слово «знаменитость», ведомо одному только Господу. Подозреваю, что забился бы в судорогах.

Считать себя знаменитостью не более приятно, чем считать себя туристом, однако газетам нужно же писать о ком-то в разделе светской хроники, и потому такие совершенно не схожие между собой люди, как Джереми Бидл, сэр Перегрин Уорсторн, Рассел Грант, Энтони Бёрджесс, сэр Исайя Берлин и Фелисити Кендалл, оказались причисленными к лику «звезд», какие бы корчи у них это определение ни вызывало. Общего у этих людей только одно: имена их знакомы рядовым членам общества; многие из названных членов испытывают трепет, читая об их любовных и общественных подвигах, многие готовы прошагать в тесной обувке целые мили, лишь бы увидеть, как кто-то из них разрезает ленточку при открытии нового супермаркета или подписывает экземпляры своей последней книги. А то обстоятельство, что Джереми Бидл гораздо известнее Энтони Бёрджесса или что труды сэра Исаака Берлина оказали на человечество воздействие куда более основательное, нежели таковые же Рассела Гранта, тут решительно ни при чем. Что и является во всей этой истории самым скверным. Я однажды слышал, как некоего человека назвали по телевизору «мистер (Имя Я По Доброте Душевной Опускаю), прославленная знаменитость». Ну что это такое, я вас спрашиваю, а?

Мне доводилось видеть людей, которые известность свою ненавидят, которым противно, когда их узнают, которые скорее улизнут в боковой проулок, чем согласятся столкнуться нос к носу с рядовым членом общества; и видел других, просто-напросто наслаждавшихся тем, что они попали под свет софитов, обожавших, когда их узнавали, и начинавших светиться от счастья, если их останавливали на улице. Не могу утверждать, что одна позиция нравственнее другой. Главная беда телевизионной знаменитости состоит, как свидетельствует мой собственный скромный опыт, в том, что этот несчастный уже не может позволить себе высказать недовольство скверным обслуживанием в ресторане или пыхтеть от нетерпения, стоя в очереди к кассе супермаркета. Знаменитости приходится встречать любые неприятности благодушной и глупой улыбкой от уха до уха. Иначе ее обвинят в том, что она требует особого к себе отношения. Дни, когда я мог стукнуть кулаком по прилавку магазина и потребовать заведующего, миновали безвозвратно.

Я понял, что в отношении к знаменитостям присутствует какой-то психологический изъян, несколько лет назад, когда заметил, что руки поджидавшей меня у служебной двери театра охотницы за автографами затряслись, едва она протянула мне свою книжечку, совершенно как студень. А разговаривая с людьми, к которым внимание публики было приковано дольше, чем ко мне, я узнал, что такое случается сплошь и рядом. Я понимаю, выглядит это безумием, однако и впрямь существуют люди, которые, оказавшись рядом со мной, дрожат и трясутся с головы до пят. Зрелище безумно неприятное и пугающее. То, что известность, по воле случая сопровождающая определенные профессии, оказывает на кого-то подобное воздействие, явление наверняка нездоровое. Если бы такое происходило с одними лишь девочками-подростками, я мог бы сделать из этого очевидный, не лишенный приятности вывод, но ведь нет. Похоже, вся наша культура помешалась на славе.