Кто знает, может быть, не будь того предательства — и жесткие рамки Контакта могли бы раздвинуться: не только киберу Тому, но и самому Стасю Попову «разрешено» было бы остаться на планете или хотя бы иногда прилетать туда. А потом, глядишь, и еще кому-то. Земляне ведь есть разные; есть, между прочим, и сверстники Малыша. В конце концов, интеллект — интеллектом, а вырасти Человеком, видя живых людей только на экране…

«Педагогическую эстафету» у невидимых обитателей Ковчега принимает Геннадий Комов. Но Учителем в итоге становится все же Стась и только Стась. (Обещание Майки уйти в школу и учить ребят «вовремя хватать за руку всех этих фанатиков», как мы знаем, оказалось лишь благим намерением. Как, впрочем, и всякий чисто эмоциональный порыв, никак не подкрепленный УМЕНИЕМ. Жилин, например, не принимал красивых поз и не устраивал сцен, ломая чужие судьбы, — он просто ушел.) И именно Стась нашел в Малыше еще одно ЧИСТО человеческое свойство. То, которого не искал Комов и которого не могла найти Майка. «— Тебе плохо без меня? — Да, — сказал я решительно. — Феноменально, — проговорил он. — Тебе плохо без меня, мне плохо без тебя. Ш-шарада! — Ну почему же — шарада? — огорчился я. — Если бы мы не могли быть вместе, вот тогда бы была шарада». И еще: «Я не сержусь. На него нельзя сердиться… Когда Лева беседует с Малышом, околопланетный эфир заполняется хохотом и азартными визгами, а я испытываю что-то вроде ревности». Как видим, родительские чувства в Учителе не только не вредят делу, но и приветствуются в «Школе Теории Воспитания». Это относится и к Жилину, и к Тенину, и к Попову. Родители, таким образом, не устраняются вовсе, просто ячейку воспитателя занимает не случайный непрофессионал, но некто с призванием и, главное, — по выбору «учащегося». Если же такого человека в пределах досягаемости не оказывается — ячейку занимает не некто, а нечто. Скажем, книги…

Собственно, Геннадий Комов тоже вполне готов к миссии Учителя — на то он и ксенопсихолог. «…Комов говорил и говорил, точными, ясными, предельно простыми фразами, ровным, размеренным голосом и время от времени вставлял интригующие: „Подробнее об этом мы поговорим позже“». Более того, Комов умеет быть добрым сказочником. Сразу же почувствовав, что имеет дело с ангелом, он идеализирует людей: «— Люди никогда никому не вредят. Люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо». (Люди однако вовсе не так хороши. Да и невозможно всем вокруг желать добра. Чтобы доказать это, далеко ходить не придется — Майка уже тут, под рукой…) Комов и остался бы на педагогической работе, но не вынес потери уникальной возможности настоящего Контакта; да и не был он внутренне готов променять науку на место провинциального учителя — пусть даже учителя целой цивилизации.

Итак, Малыш — абсолютный Ученик. Но человек ли он? Его Учитель, Стась, полагает, что это, по меньшей мере, не совсем так: «Тебе все время бросается в глаза человеческое… Что у него вообще наше? Тебя просто сбивает с толку, что он умеет говорить… все человеческое в нем случайно, это просто свойство исходного материала… не нужно разводить вокруг него сантименты». Отсюда один шаг до простого вывода: идеальный ребенок, НОВЫЙ человек, воспитанный в соответствии с ТВ, без потерь, с полностью реализованным потенциалом и свободный от дурного влияния традиций, — это уже НЕ ребенок. Как не дети — Ирма и Бол-Кунац в финале «Гадких лебедей». Более того — он и не человек. Сверхчеловек — да, возможно, но — не человек. От человека в нем, кроме внешности и речи, лишь страсть к познанию да Золотое Правило. Хотя… Это ведь и есть необходимые свойства всех истинно разумных, какими бы негуманоидными они ни были.

Здесь — не просто продолженная мысль о том, что будущее не плохое и не хорошее, а лишь чуждое нам. Здесь — фантастика, окончательно отвернувшаяся от звезд к людям. Ибо речь идет о ситуации скорее модельной, нежели фантастической. Ребенка ведь можно воспитать именно так и на Земле, притом сегодня. (Разумеется, подобный эксперимент над человеком может быть только мысленным.) Стоит лишь воспроизвести исходные условия и организовать грамотную изоляцию. И ничто фантастическое не понадобится. Ни следящие «усы» над горизонтом, ни умение ребенка создавать фантомы, ни, скажем, Т-зубец на его ментограмме. Все это — вполне заменимые мелочи. И результатом будет новый Малыш — не человек. Сверхчеловек — если опыт удастся. Может быть, с годами — «человек совсем». Но «просто человек» — уже нет.

Так что напрасно Борис Натанович Стругацкий, отвечая однажды на вопрос в Интернете, сказал об отсутствии Теории Воспитания как таковой. Вот она — в предельном воплощении: полная изоляция от всякого воздействия традиции — раз; техническая возможность неограниченного общения с Учителями — два; сами Учителя — три. Всё.

Разумеется, это пальцы загибать легко, а реализовать подобные условия, мягко говоря, непросто. Но речь ведь о Теории.

Возможно, самый «нефантастический» в портретной галерее АБС образ — образ Майки. Обычная ЖИВАЯ женщина. Молодая, умная, грамотная. Но… Но — женщина. Само по себе это не плохо и не хорошо. Это правдиво. Есть расхожее мнение, будто Стругацкие сознательно избегали женских образов, так как те им плохо удавались. Неправда. Они избегали помещать женщин во враждебную среду. Одно дело — эмоционал на своем месте в социуме (будь то Диана или Лола, Кира или дона Окана, Сельма или Амалия, Женя Вязаницына или Аля Постышева, Алевтина или Нава, Рада Гаал или Орди Тадер). И совсем другое — земная до мозга костей, то есть такая, какой только и может быть настоящая женщина, в Космосе. Майя Глумова. Сплошная неприятность — как для нее самой, так и для всех вокруг.

Обратите внимание. Даже Роберт Скляров — и тот постоянно занят рефлексией (и по поводу «глупости» своей, и по поводу подлости совершённого). И Горбовский, как бы он ни был ироничен и спокоен, всегда в курсе собственной «внутренней ситуации». Да что там Горбовский. Малыш! Едва научившись облекать свои переживания в словесную форму, он принимается за самоанализ. И даже — за «плохо — хорошо»… Глумова же — никогда. Основные поступки — не от разума. Видно, именно в экстремальных ситуациях, как нигде больше, «эмоциолисты и логики становятся чужими друг другу».

А впрочем, что там говорить, есть, есть живые герои. И обычные, «почти такие же». И более совершенные — какими быть мы только мечтали. И даже столь идеальные, что, оставаясь живыми и осязаемыми, переходят порой в божественное состояние. Но…

Но, говоря о реалистичности созданных писателем миров и героев, нельзя не упомянуть о великой боли всякого русского писателя и всякого, кто любит и знает русскую литературу. Апофеоз этой боли — в творчестве Льва Толстого, где бесконечно интересные, не устаревающие приключения духа разбавлены — порой до потери вкуса — бесконечно нудными попытками сделать великую прозу еще и Учительской, «приговорив» к этим приключениям нечто морально-поучительное.

Проблема автора, надеющегося хотя отчасти предугадать, как слово его отзовется в душах Учеников, — в поиске того самого, не поддающегося формальному анализу, золотого соотношения между чистым действием и элементами морали. Но как бы мучительно Мастер ни искал эту волшебную пропорцию, поиски обречены как минимум на частичную неудачу. Ибо всегда были и будут читатели высшей квалификации, которым ЛЮБЫЕ пояснения не только не нужны, но и противопоказаны — вплоть до полного отторжения морали вместе с содержащей ее книгой. Сладкое такие читатели переваривают плохо, а уж в сочетании с горьким — тем более. И напротив: каждое новое поколение нуждается в литературе «учебной», каковая без элементов морали попросту немыслима. А следовательно, и в каждой генерации литераторов будут как свои «наставники», так и свои «чистые зеркала». Большинство же пишущих расположатся в «нишах» между этими полюсами. И лишь счастливым единицам из них удастся нащупать стиль, позволяющий и увлекать действием, и — по ходу — чему-то учить. В идеале — учить думать. Примером явных удач в этих поисках золотого сечения могут служить многие книги АБС. И многие их герои. Однако невозможно не заметить тот факт, что герои эти в чем-то всегда немного толстовские. Скажем, Савел Репнин. Будь он более «достоевским» персонажем, разве стал бы он так доходчиво пояснять — обращаясь через голову собеседника непосредственно к читателю… А ведь «Попытка» — одна из самых свободных от прямой дидактики книг АБС. И если бы в ней осталось только действие, то читатель-ас порадовался бы необходимости додумывать «что такое хорошо и что такое плохо», но… Но тогда многие Ученики книгу бы попросту не поняли! О, безысходность…