Он покинул мрак, созданный собственными, прижатыми к лицу ладонями, и незаметно вытер слезы. И старая, давно знакомая, мысль снова пришла ему в голову: «Ах, надо уснуть, забыть, убежать, убежать…»

Сейчас он снова видел их перед собой, снова слышал звуки их голосов; к счастью, они, кажется, даже не заметили, что с ним происходило, и он был благодарен им за это настолько, что даже смог улыбнуться, не отводя взгляда от их лиц — и бедного поэта, который продолжал мучиться с переводом на русский, и академика, и третьего из них, и даже какого-то четвертого, незнакомого, и всех других, кто в этот момент проходил мимо: мужчин, женщин, официантов, священников, чьих-то, невесть откуда взявшихся развязных детей, громко перекрикивающихся и путающихся под ногами у взрослых…

Тем временем в руках у них снова оказались полные рюмки, и они снова подняли тост за здоровье друг друга.

Вдруг Вронский, уже немного отяжелевший от выпитого, случайно поднял взгляд от только что налитой ему очередной рюмки и заметил, что снаружи стемнело и что через одно из приоткрытых окон вплывает похожий на паклю клок серого тумана.

Почти не поворачивая головы, Вронский следил, как туман осторожно, ему показалось, даже крадучись, проникал в зал, где они находились, держась над головами гостей и стараясь не смешиваться с табачным дымом, а затем, становясь все тоньше и белее, двигался дальше. «Странно. Куда это он? Куда направляется?» — спрашивал себя Вронский, пока не заметил, что туман уже обвился вокруг ног людей, с которыми он простоял целый вечер, что он уже почти скрыл их в своем непрозрачном облаке. «Он словно нарочно это делает!» — удивился Вронский.

…снуют официанты во фраках, а густая толпа гостей, приглашенных по случаю праздника, вынуждает их нести подносы с бокалами и рюмками высоко над головами, в волосах женщин мелькает то перо, то цветок, а то и крошечный букетик в стиле «бидермайер», у многих мужчин на лацканах герб Королевства Югославии или круглый металлический значок с цветным изображением подстриженного ежиком Слободана Милошевича…

…неожиданные встречи в этой толчее, сердечнейшие, бурные приветствия, принятые в таких случаях обмены комплиментами…

И граф Алексей Кириллович Вронский, усталый, но еще более, чем усталый, смущенный только что услышанным и недовольный тем, что пришлось выпить столько неприятного ему алкоголя, чувствуя после продолжительного путешествия свинцовую усталость в ногах, на которых безукоризненным блеском сияли высокие офицерские сапоги, с тяжелой от бессонницы головой, стараясь остаться незамеченным среди этого гула голосов, дыма, поцелуев, поклонов, ароматов духов, над которыми витало все то же облачко мглы, выбрался на воздух.

И тут же резко остановился.

Со всех сторон его окружал густой, непроницаемый, холодный, влажный, пронизывающий до костей туман.

«Странно», — подумал он, и ему стало не по себе.

Ему хотелось поскорее попасть в военный городок, где их разместили в отдельной казарме, отделенной от других зданий колючей проволокой, но тем не менее он как вкопанный продолжал стоять среди окружавшей его ночи, среди тумана, растерянный и одинокий. «Не вернуться ли за Петрицким?» — подумал он со страхом.

Решив вернуться, найти Петрицкого и подождать в зале, пока не рассеется туман и не появится луна, звезды, уличные фонари, какой угодно свет, пусть даже слабый огонек зажигалки,

Вронский обернулся к двери, из которой только что вышел, но не увидел ее.

Один лишь туман, густой, непроницаемый, холодный, влажный, пронизывающий до костей туман, угрожающе обволакивал его своими струистыми, змеящимися клочьями, неосязаемо окутывал сапоги, которых он уже не видел, но которые, как он помнил, были высокими, почти до самых колен.

А потом перед ним появился и сам белый старец, извечно древний. Был он низок ростом и пальцами из воздуха прял туман, распространяя вокруг его пряди, которые поглощала глухая ночь.

«Эти пряди тумана точно такие же, как те, что я видел, когда они, крадучись, вползли в зал и скрыли от меня лица тех, с кем я говорил», — мелькнуло в голове у Вронского.

— Меня не бойся, Алексей Кириллович. Я — Царь ветров. Бойся того, что ты еще увидишь, — добродушно проговорил старец.

Граф застыл на месте.

— Я слежу за тобой с того самого дня, как с твоей Анной случилась страшная беда, — продолжал старец. — Просто сейчас ты первый раз меня видишь. А видишь потому, что пришло время. Я не один. С другими познакомишься позже. Тогда, когда для тебя будет совсем поздно. Но увидеть их ты не сможешь и тогда.

Граф дрожал как осиновый лист.

— По собственной воле выбрал ты свой путь, не забывай. А мы тебя в конце этого пути проводим. На мне вины нет, я помочь тебе больше не могу.

— Проклятая сливовица! — прорычал Вронский в туман.

И сам не услышал собственного голоса.

Из ночи, однако, донеслось:

— Твой путь лежит в Вуковар.

………………………………………

Облака тумана поглощают все, постепенно исчезает в них и он, Алексей Кириллович Вронский.

4

На большом штабном столе, сделанном из явора, край которого местами был изрезан каким-то острым предметом, и эти, все еще живые, светлые раны резко отличались от потемневшей древесины, была разложена огромная карта, а на ней, в соответствии с логикой, которая могла и имела право быть понятной одним лишь жрецам этой разбойничьей и самоубийственной сербской войны, располагались пачки сигарет, одни плашмя, другие были поставлены вертикально, стояли бутылки с ракией, стаканы, а поперек мягко извивающейся на бумаге реки лежал большой кухонный нож. Офицеры в форме Югославской народной армии с пятиконечными звездочками на фуражках, командиры подразделений четников, на рукавах которых чернели нашивки с белым черепом и скрещенными костями, пять-шесть человек в штатском (да, еще была здесь дремлющая собака, свернувшаяся в углу возле сваленных в кучу «Калашниковых») стояли вокруг стола, одни просто склонившись над ним, другие — опираясь всем своим телом на руки, так что от наискось растянутой по карте надписи крупными буквами «ХОРВАТИЯ», которая заканчивалась как раз в том месте, куда и было сейчас направлено общее внимание, виднелась только последняя буква «Я».

Деревенский парнишка с синим ведром разбрызгивал воду по дощатому натертому мастикой полу.

Было душно, с полей в распахнутые настежь окна несло раскаленным летним воздухом, доносились резкие крики соек, сорок и ворон, носившихся в небе над нескончаемыми полями пшеницы, над пересекавшими их посадками деревьев, под которыми по дороге текли, направляясь к востоку, все новые и новые колонны беженцев, двигался скот, повозки, запряженные лошадьми и волами, велосипедисты, детские коляски, набитые подушками и одеялами, на которых иногда сверху стояла клетка с птицей или лежала кукла с волосами соломенного цвета, из тех, что покупают в дешевых магазинчиках Триеста.

— Смотрите-ка, наши по-прежнему бегут и бегут, — сказал один из людей в штатском, это был бывший полицейский, прибывший сюда из Винковцев. Но он стоял возле окна, и люди, находившиеся вокруг стола, его не услышали.

Там продолжался быстрый разговор.

— Бобота? — спросил мокрый от пота лысый толстяк, расстегивая верхние пуговицы полевой формы с погонами полковника.

— Развернут полевой госпиталь, установлены три орудия. Все сербские дети отправлены в Воеводину, — ответил другой штатский с огромным, вываливающимся из брюк животом, которым он налег на карту.

— А баррикады? — продолжал спрашивать лысый.

— Насчет Боботы мы не договаривались, товарищ полковник. Баррикады мы поставили в Негославцах, в Оролике и в Сремских Чаковцах, — возразил вместо штатского толстяка, к которому был обращен вопрос, один из четников.

— Необходимо поставить их и в Бршадине! Они должны быть в каждом селе, где большинство населения составляют сербы. И они должны быть неприступными, ясно? Это приказ из Белграда. Приказ! — веско повторил лысый.