Ацилия слушала его отрывистый резкий голос, опустив голову, стиснув кулаки, кусала губы.
— Зато не всякий на флейте играть умеет… — упрямо подняла глаза к нему на лицо.
Марций засмеялся, откинувшись назад.
— Да уж, конечно, за всю свою жизнь ты многому научилась, даже на флейте играть. У тебя даже на флейте — игра! Работать ты, как не умела, так и не умеешь. Только играешь… Играешь в жизнь, людьми играешь…
— Неправда! — Ацилия резко поднялась и от этого движения её замутило, перед глазами потемнело, и чтобы не упасть, она опёрлась Марцию о колено, склонилась, претерпевая приступ тошноты и головокружения. Деканус молча смотрел на неё снизу, с трипода, и ничего не говорил.
Ацилия опомнилась и убрала руку, смотрела огромными глазами с бледного лица, хрипло дышала, воздуха почему-то не хватало, прошептала:
— Извините… господин…
Марций усмехнулся:
— Боги наказывают подобных женщин за самовольство, за то, что вмешиваются в естественный ход вещей, болезнями, страданиями, унижением…
Ацилия смотрела на него сбоку, скосив глаза, прошептала:
— Каких это, подобных женщин, господин?
— Таких, как ты, что убивают своих детей, жестоких и думающих только о себе. Вот и ты сейчас страдаешь.
— Откуда вы знаете, от чего я страдаю? — она уже глядела ему в лицо, — Вы видите только то, что видите… Вам доступны только физические мои муки, моя боль, но вы же ничего не знаете из того, что я чувствую, что у меня на душе, может быть, там мне ещё больнее. Вы же не знаете, вы ничего не знаете, и, самое страшное, не хотите знать. Вам стало вдруг всё безразлично, вы сделали поспешные выводы и успокоились. Никого и ничего не хотите слушать, только самого себя, а ещё говорите, что я думаю только о себе… Вам ли меня обвинять?
— Ты? — он резко поднялся, глядя теперь на неё с высоты своего роста, — Знаешь, что?
— Что? — Ацилия бесстрашно подняла глаза, а у самой губы дрожат, — Что, господин?
— К чему теперь все эти слова? Прошлого всё равно не вернуть… — лицо бесстрастное, только губы дрожат, выговаривая все эти слова, ничего не значащие, — Ты сейчас оправдываешься, говоришь о своих страданиях, о себе, снова и снова о себе, ты всё время думаешь только о себе, только об одной себе. Мне аж противно слушать тебя, — губы его презрительно скривились, — Да, и что ждать ещё можно от дочери патриция, который и сам-то думал только о себе одном…
— Неправда! — Ацилия аж качнулась на ногах, — Как вы смеете говорить так о моём отце, вы даже не знали его…
— Эгоист твой отец, иначе почему он не вывез из Нуманции даже своих детей? Убил сына, а тебя сделал моей рабыней?
— Он не мог!
— Всё он мог. Он должен был знать, чем закончится этот мятеж. Наш легион вышел из-под Рима ещё год назад, думаешь, никто в Нуманции этого не знал? — усмехнулся, — Он — эгоист и вырастил эгоистку… Я ещё не знаю, каким был твой брат, может, там ещё похлеще… — снова усмехнулся.
— Как вы можете? — Ацилия устало прикрыла глаза, — Вы так и плюёте ядом… Хотите плохо сделать мне, а для этого не гнушаетесь и памятью уже мёртвых, между прочим, дорогих мне людей… Хорошая тактика у вас, тактика труса и подлеца.
Он с силой сжал её за локти, Ацилия аж голову запрокинула от боли, смотрела на него так, только губы распахнулись, обнажив полоску зубов. Марций говорил ей в лицо, ещё сильнее стискивая пальцы:
— Ты — мастерица выводить людей, а меня — особенно. Я знаю, чего ты добиваешься, ждёшь, что разозлюсь и выгоню тебя, а ты отправишься в свой Рим. Ты и его убила только для этого… А что тебе терять? Подумаешь! Главное породу свою сохранить, ты за любого готова, старого и лысого, главное, чтоб побогаче, чтоб знатнее был… Вот от таких ты готова рожать… Да?
— Дурак вы… — выдохнула ему в лицо.
Марций толкнул её от себя, брезгливо, одними пальцами, хотя хотелось ударить. Девчонка, слабая на ногах, упала на бок и на локоть, но снизу глядела, испепеляя. Марций усмехнулся:
— Да о чём с тобой вообще разговаривать? Ты разве понимаешь язык нормальных людей?
К Ацилии подбежал Гай, стал помогать ей подниматься, но Марций остановил его резко:
— Гай! Иди работай!
Старик растерялся, но он ещё не привык нарушать приказов, это девчонка эта могла быть способна на это, но не он.
— Всё хорошо, Гай… — прошептала, поднимаясь. Встретила глаза Марция, упрямо поджала губы, — Хорошо толкать больного, можно ноги вытирать, всё равно не сможет ответить, хорошо на рабов руки поднимать, всё равно сдачи не дадут…
— Я тебе не Овидий, я тебя и здоровую силой брал.
— Хоть есть, чем похвалиться перед пьяными дружками, правда? — усмехнулась.
— Забываешься, — процедил сквозь зубы.
— А мне уже всё равно, после того, что пережила, всё безразлично…
Осторожно, еле-еле передвигая ноги, добралась до трипода и села, опустив голову, хрипло дышала, перед глазами плыло, от слабости руки дрожали.
— Гай, позови Цеста! — приказал Марций, и Ацилия дёрнулась от звука его голоса, хотела запротестовать, но сил не было, помолчала, потом с трудом прошептала, глядя на Марка исподлобья:
— Пусть яда растолчет… доделать недоделанное… — усмехнулась хрипло, прикрывая глаза, — Вы бы только вздохнули облегчённо…
Марций молча смотрел на неё, больную, слабую, маленькую, с закрывающимися от усталости глазами, волосы рассыпались по спине, плечам, нервные пальцы сминали в кулак подол туники. Куда тебе? Тебе же ещё лежать и лежать, а ты ещё в споры лезешь, разглагольствуешь…
Ничто тебя не меняет… Упрямая до глупости.
Появился Цест, сразу же набросился.
— Вы что тут? Марций? Что ты делаешь с ней? Ты что, с ума сошёл? Я разве разрешал? Почему она ходит? Вы что тут все… — добрался до Ацилии, потрогал лоб прохладной ладонью, подержал за руку, слушая пульс, поглядел в глаза, держа за подбородок, — Ну вот, доигрались… Жар… Что мне с вами делать? Марций, ну ты-то здоровый, как бык, ты-то должен соображать… Вставай! — подхватил Ацилию на руки, благо за эти дни она стала совсем лёгкой, унёс на постель, крикнул оттуда, — Где твой Гай? Принеси воды!
Всё это время Марций стоял, не шелохнувшись, просто смотрел на Цеста и всё. Пошёл за водой. Цест да ей попить, намочил ладони, протёр лицо, лоб, мокрой тряпкой протёр руки, шею, верх груди.
— Она же уже ничего не соображает, ты посмотри на неё…
— Всё она соображает, ты бы слышал её, что она мне выговаривает, и трус я, и подлец, и дурак, оказывается…
— Ну-у, — протянул Цест, — Ей виднее…
— Таких рабов у меня ещё не было. Это ж надо, а!
— Ладно, не сердись. Она больная, говорит, что в голову взбредёт, её вообще слушать нельзя… Ей отдыхать надо, лежать, кормить получше… Слабая ещё, а вы тут с ней, похоже, споры ведёте, кто прав, кто виноват… Оставь ты её в покое, пусть вылечится, а там и нового родите, дело-то нехитрое, что ж там…
Марций нахмурился:
— Зачем? Чтоб опять вот так? — дёрнул подбородком в сторону лежащей рабыни.
— Убедишь, что ничего в этом страшного нет, пусть рожает, здоровая, сильная, у неё ещё их будет…
— Я уже убеждал — не помогает.
— Плохо, значит, убеждал, раз не убедил. Если бы доверяла тебе…
И тут рабыня перебила его горячим шёпотом, заметалась на подушке головой, бредила в жаре:
— Не надо… Прошу вас… Пожалуйста… Не надо…
— Ну вот, — Цест ещё раз обтёр её лицо влажной тряпкой, — И после всего этого ты ещё хочешь согласия и понимания?
Марций нахмурился. Она так и осталась ему чужой, несмотря на всё, а ведь он действительно хотел бы жить с ней, как с женой, а не как с рабыней. Но волка сколько ни корми…
Вздохнул. Глянул на врача сверху.
— Где там твой раб, я его за кипятком послал?
— Не знаю. Я вообще понятия не имею, где мои рабы и чем они занимаются.
Вышел, рывком отдёрнув штору.
* * * * *
— Нас скоро отправят, — заговорил полушёпотом центурион Фарсий, информация была ещё закрытая, но многие и так уже догадывались о том, что это будет скоро, — Дай бог, декаду ещё, пока все соберутся, пока приказы разошлют, лагерь свернуть это тебе не одну палатку скрутить… — усмехнулся.