Марина выждала некоторое время: может, в гениальную голову Тореадоровича придет еще какая-нибудь светлая идея? Но тот молчал, требовательно глядя в глаза супруги в ожидании немедленного извинения. Марина усмехнулась:

— Да, Каламухин, ты нашел просто шикарную уступку: ты любезно позволяешь мне поспать пару часов в субботу днем. Только ты не учел, дорогой, что в субботу я целый день, как папа Карло, вкалываю у мамы, наверстывая за всю неделю. Знаешь, Витя, что я тебе скажу? Пошел ты далеко-далеко, мое воспитание не позволяет указать точный адрес, но уверена, что ты и сам догадаешься. И знай, я не сожалею ни об одном слове, сказанном ни в твой адрес, ни в адрес твоей маразматической мамаши. Я сожалею лишь о том, что не сделала этого раньше, когда поняла, что ты из себя представляешь. И зря ты наступил на горло собственной гордости и явился сюда, зря. Я не собираюсь к тебе возвращаться. Наш брак был ошибкой, признай это, Каламухин.

Витольд пожевал немножко губами. Все выходило совсем не так, как он себе задумал. Он-то был уверен, что стоит ему появиться на пороге редакции, как Маринка со счастливым воплем бросится в его объятия, сама, без напоминания, попросит прощения и разрешения вернуться к мужу. А она чего-то заартачилась, опять закапризничала. Ох уж эти женщины, никогда не поймешь, чего им нужно!

— Хорошооо, — смиренно произнес он. — Дааа, я, наверное, не подууумал, я забыл про твою маать. Тогда давай сделаем тааак, чтобы никому не было обииидно, я согласен на компромииисс: в субботу я записываю гонку на вииидик и просматриваю, когда вас нееет, а вот в воскресееенье уж ты, дорогая, будь любееезна, потерпи ради супруга некоторые неудобства. А днёоом доспишь необходииимое…

— Каламухин, ты действительно такой тупой или притворяешься? — с неприкрытой злобой ответила Марина. — Ради тебя я пальцем не шевельну, не то, что терпеть дикий рев мотоциклов в шесть утра. Ты что, не понял? Я тебе только что сказала, что все кончено, наш брак — самая большая ошибка в моей жизни, да и в твоей тоже. Я тебя никогда не любила и никогда не смогу полюбить — тебя вообще никогда ни одна нормальная баба не полюбит. И ты никого никогда не полюбишь по той простой причине, что любить умеешь только себя. Скажи спасибо мамочке — это она тебя таким вырастила. Каждый раз, как будешь чувствовать себя несчастным и непонятым, говори ей спасибо — это она постаралась, она тебя таким сделала.

— Да при чем тут моя мама?! — вспылил Каламухин, забыв даже об аристократичной, как он считал, манере разговора. — Она не сделала тебе ничего плохого! Она просто пыталась тебя научить качественно ухаживать за мной!

Марина зло усмехнулась:

— Ну вот за это и скажи ей спасибо. Не за то, что она сделала со мной, сугубо за то, во что она превратила тебя. Мне тебя жалко, Витя, честно, жалко. Но я не собираюсь бросать свою жизнь тебе под ноги сугубо из жалости, а кроме жалости и раздражения я испытываю к тебе разве что презрение. Не знаю, какое из этих чувств тебе кажется более приятным, но лично для меня ни одно из них не является достаточным основанием для того, чтобы похерить собственную жизнь ради твоей весьма заурядной персоны. И все, Витя, давай прекратим этот никому не нужный разговор, если ты не хочешь выслушать в свой адрес еще кучу весьма сомнительных комплиментов.

Каламухин, словно выброшенная на берег рыба, лишь делал непроизвольные движения ртом, пытаясь возразить, да все подходящие слова как-то вмиг разлетались. Если бы только он видел себя в эту минуту со стороны! — Каким жалким он выглядел! Не в силах больше лицезреть столь уничижительное зрелище, Марина добавила:

— И вот еще что, Витя. Я была бы тебе очень благодарна, если бы ты сам занялся разводом — у меня на это катастрофически не хватает времени. Можешь указать любую причину, на твое усмотрение. Можешь выставить меня там кем угодно, мне абсолютно все равно. У меня сейчас одно желание: как можно скорее покончить с нашим браком. Собственно, я уже и так поставила точку, осталось эту точку внести в официальные документы. Если тебе тоже некогда заниматься разводом — что ж, пусть в бумагах мы так и останемся законными супругами, я не против. Только в этом случае, если вдруг я надумаю родить ребенка, его юридическим отцом, со всей моральной и материальной ответственностью, будешь считаться ты.

Марина прекрасно осознавала, что говорит нехорошие вещи, ей и самой при этом было мерзко на душе, однако разумом понимала, что только подобная угроза поможет ей отделаться от занудного супруга раз и навсегда. Она оказалась права — Каламухин молча развернулся и, не попрощавшись даже взглядом, покинул корректорскую и направился к зданию суда. Лишь заехал по дороге домой за документами.

Глава 35

Первый Маринин рабочий день в роли сиделки не принес удовольствия никому. Оба, казалось, ждали друг от друга если не решительных действий, то, по крайней мере, решительных слов. Однако ни один, ни другой не отклонялись от отношений работодатель — работница, сиделка — инвалид. Приноравливались друг к другу. Марине и в самом деле не довелось ничего 'выгребать' из-под Потураева, с личной гигиеной он прекрасно справлялся самостоятельно. Марина была не столько сиделкой, сколько выполняла функции домработницы: делала все то, что давным-давно привыкла делать, ухаживая за мамой. Впрочем, и за Каламухиным ей приходилось ухаживать точно так же, несмотря на то что Витольд инвалидом не был, разве что моральным, да плюс ко всему, ухаживать за Каламухиным приходилось под невыносим присмотром Ираиды Селиверстовны, здесь же если кто за ней и приглядывал, так только сам Потураев. Ну и, конечно, стоит ли говорить, что обеспечивать домашний уют Андрею было куда как приятнее?

Несмотря на это, Марина всячески демонстрировала ему, что работает сугубо из материальной заинтересованности. И на всякий случай не спешила ставить Потураева в известность о своем разводе с Каламухиным. На данном этапе ему об этом знать не следовало, а то, не ровен час, сделал бы для себя неправильные выводы из Маринкиного согласия работать у него. Впрочем, в этом случае он сделал бы как раз правильные выводы.

Первая неделя оказалась самой напряженной, скорее, даже мучительной. Марина боялась продемонстрировать Андрею свои истинные чувства, а потому общалась с ним намеренно холодно. Потом вдруг пугалась вероятности оскорбить его такой холодностью, лишний раз напомнить, что тот в ее глазах и не мужчина, а несчастный инвалид. И она тут же пыталась загладить мнимую свою перед ним провинность, начинала вести себя с ним, как с малым ребенком, тем самым лишь еще более концентрируя внимание на его немощи. И она терялась, смущалась, как юная дева на первом свидании, краснела и понимала, что Потураев видит насквозь ее неловкие попытки скрыть истинные чувства, и вновь призывала на помощь холодность и отчужденность.

Андрей вел себя корректно, не приставал с неприличными разговорами, словно и не было между ними никогда чего-то более теплого, нежели нынешние отношения сиделки и инвалида. Большую часть времени он проводил в кабинете, занимаясь делами. Это время Марина любила больше всего — только в отсутствие Потураева она могла наконец расслабиться и заниматься хозяйством, не размышляя, как выглядит она в эту минуту, не слишком ли откровенно наклонилась, не слишком ли неласково посмотрела на подопечного. Ей нравилось возиться на кухне в тишине, нравилось пылесосить и мыть полы, нравилось наводить уют в квартире. В такие минуты она представляла себя не сиделкой, не домработницей, а хозяйкой дома, не чужого, абстрактного, а именно этого, потураевского дома, занимающейся своим обыденным домашним трудом. Но только при условии, что в эту минуту за ней не наблюдает Андрей. Иначе все ее движения становились скованными, она терялась, не знала, куда девать руки и чем себя вообще занять.

Проходили дни, недели. Не происходило ровным счетом ничего: Марина была только сиделкой, вернее, домработницей, Потураев — не столько пациентом, сколько хозяином дома и работодателем. И постепенно Марина расслабилась. Правда, она была сильно огорчена тем, что их отношения ныне никак нельзя было назвать романтическими, ведь, соглашаясь на эту работу, мечтала-то совершенно об ином. Иногда было обидно до слез, и ей хотелось бросить все и уйти от неблагодарного Андрюши, но слишком далеко такие мысли обычно не заходили. Марина тут же вспоминала и о весьма плачевном положении Потураева, вспоминала его слова о том, что никому другому не может доверять так, как ей. Она не понимала причины оказанного ей высокого доверия, но верила на слово — просто никому не доверяет, и все. А стало быть, если она уйдет, Андрей не сможет нанять другую домработницу и будет тихонько зарастать грязью, не имея возможности без чужой помощи обслуживать свои бытовые потребности, даже питаться нормально перестанет. А ему ведь, сердешному, и так несладко. Да и где Марина еще найдет такую работу, чтобы не требовала ни диплома о высшем образовании, ни особых навыков и умений и при этом столь высоко оплачивалась. Нет, никуда она не уйдет. Пусть не ради Потураева, она не бросит эту работу ради Аришки, ради мамы.