Зимин продолжал жадно целовать ее шею, с каждым разом опускаясь чуточку ниже, все ближе и ближе к глубокому вырезу халата. И Женя уже не думала, что в любой момент сможет это прекратить. Не потому что вдруг изменила мнение. А просто… Просто уже не могла думать. Она никогда раньше не умела полностью забыться в мужских объятиях. Всегда чувствовала и собственное 'я', и тело, старалась даже фиксировать все ощущения, раскладывать их по полочкам. Здесь же… Теперь все было иначе. Начать с того, что Дима вообще никогда не целовал ее так. Он и в губы-то ее не слишком часто целовал, не особо баловал. Он вообще по большей части предоставлял Жене ласкать себя, любимого. И потому тела ее касался, в основном, для непосредственного контакта, для кульминации их встречи, так сказать. Тот раз, в машине, не в счет. Там он, видимо, просто добивался от нее своей цели.

А теперь точно так же своей цели добивался Зимин. Нет, не точно так же, не точно! Потому что, как ни старался Дима, а добиться такой же реакции Женькиного тела на свои ласки не смог ни разу. Потому что вообще впервые в жизни ее тело отреагировало на первое же прикосновение мужчины столь бурно, и Жене оставалось только радоваться, что в данную минуту на ней не было трусиков, иначе Зимин мог бы подумать, что на ней несвежее белье, как бы пошло это ни звучало. Потому что эти поцелуи, такие, казалось бы, незатейливые… Нет, конечно, Женю и раньше мужчины целовали, и в шею в том числе. И приятно было, естественно. Но такого ощущения стремительного полета в бездну, такой мгновенной реакции тела, взрыва эмоций (и, видимо, не только эмоций!) не было никогда. Возможно, это странное ощущение было симбиозом ее чувств к Зимину? Ненависть, презрение, унижение, страх, зависимость — все сплелось воедино, в тугой комок негативной энергии. И вдруг прикосновение страшного человека, к которому Женя бесконечно долгих три недели без перерыва на обед культивировала ненависть, оказалось неожиданно приятным. И не просто приятным, а… Вот эта грань — страх и ненависть, неприятие и приятность, зависимость и долг, и снова ненависть, ненависть, ненависть… Когда ожидаешь, что прикосновение вызовет в тебе отвращение, непреодолимое желание немедленно отмыться жесткой щеткой с каким-нибудь сильнодействующим дезинфицирующим средством, а вместо этого получаешь такое невиданное доселе возбуждение, что нет больше сил терпеть, ждать, когда же он, наконец, доберется до заветных твоих глубин, когда одарит высшим наслаждением. Когда кульминация наступает сразу, буквально от первого же прикосновения, почти невинного: всего-навсего рука под волосами, лишь чуток проникшая под горловину халатика. И нет больше ни ненависти, ни страха, ни презрения, ни унижения. Разве что одна сплошная зависимость. От его рук, от его губ. Таких жадных, таких требовательных. Зависимость. Потому что уже не разум, а все естество твое понимает: без этих рук, без этих губ пропадешь, не получишь того, чего сама пока еще не ведаешь, чего доселе ни разу в жизни не испробовала, потому что все, что было раньше — дешевый суррогат, искусственный заменитель. Какое же это замечательное слово — зависимость!

Зимин уже почти добрался до Женькиной груди — по крайней мере, ему оставалось до этого совсем чуть-чуть, совсем немножко. Ведь можно было даже не расстегивать пуговицы — вырез халатика был достаточно глубоким для того, чтобы лишь немножко отодвинуть ткань в сторону и… Но вместо этого Зимин вдруг резко отстранился. И Женя даже испугалась: как, и это всё?! а дальше? обмануу-лииии!.. Однако же страх ее длился лишь мгновение. Потому что Зимин вдруг жадно впился в ее губы. Так жадно, словно пытался насытиться впрок, заранее зная, что второго шанса припасть к Женькиным губам у него не будет. Руки же его в это время лихорадочно боролись со скользкими пуговицами на скользкой же ткани. Женя очень любила этот халатик — еще бы, такие деньжищи за него отдала, только бы понравиться в нем Димочке! Но сейчас, в эту минуту ей нестерпимо захотелось разорвать его к чертовой матери, или как минимум пообрывать все до единой противные мелкие пуговицы. Только бы они не отвлекали его руки от нее! Только бы он теребил не пуговицы, а ее тело!

Наконец Зимин справился с непослушными пуговицами, и халатик с готовностью соскользнул с Женькиного тела. Точно так же, как тремя неделями ранее плащ, улегся у ее ног. Только переступать через него Жене не довелось: Зимин схватил ее на руки и понес к дивану. Ускользающим сознанием Женя отметила про себя: как хорошо, что она успела его разложить! Как хорошо, что постелила чистое белье, как будто чувствовала, что именно сегодня… Иначе сейчас пришлось бы тулиться вдвоем на узеньком диванчике…

Зимин уложил ее на белую простынь аккуратненько, как самую драгоценную ношу. Женьке хотелось одного: поглотить его всего, сейчас, сию минуту, сие мгновение, не откладывая ни секунды! Или наоборот, чтобы он поглотил ее всю, без остатка, до последней капельки! Главное — не медлить, сейчас, скорее! Чтобы немедленно слились тела в экстазе безумства, чтобы познать, наконец, до конца, каким же он может быть, тот, от невинного прикосновения которого ноги не только становятся ватными, но словно бы сами собою раздвигаются, открывая свободный доступ в заветные недра. Так хотелось ощутить в себе его плоть, чтобы она, эта плоть, заполнила ее без остатка, до отказа, покорила ее, утвердив собственное господство! Но вместо этого Зимин принялся вновь ласкать Женькино тело, заставляя его содрогаться от каждого поцелуя, от каждого нежного прикосновения кончиком языка. До тех пор, пока Женька не выдержала, пока сама с жадностью не набросилась на нежеланного, казалось бы, гостя…

Дима позвонил, когда за Зиминым только-только закрылась дверь. Он ушел, даже не попрощавшись, даже не дожидаясь, когда Женя выйдет из ванны. Просто ушел по-английски, тихо, скромно, не прощаясь. Получил то, зачем пришел, и не стал прощаться. И благодарить не стал. Зачем? Ведь не за романтикой приходил, не за любовью. Он приходил получить долг…

Сквозь шум льющейся воды Женя услышала хлопок входной двери и сразу все поняла. Присела на край ванны, и заплакала, уткнувшись в мохнатое банное полотенце.

И тут раздался звонок. Меньше всего на свете Жене сейчас хотелось с кем-нибудь говорить. Тем более с Димой. Нехотя сняла трубку, но сил выдавить из себя хотя бы одно слово не было.

— Алло! — вновь и вновь вопрошала трубка требовательным голосом Городинского.

От звука его голоса Жене хотелось говорить еще меньше, чем мгновение назад.

— Алло! Ну что ты молчишь, Женька?! Алло? Ты там? Малыш, у тебя все нормально?

Женя с огромным трудом разлепила губы, чуть припухшие от жарких поцелуев страшного человека Зимина.

— Да, — хрипло ответила Женя.

— А что ж молчишь?

— У тебя тоже все нормально, Дима, — едва слышно произнесла она. — Ты можешь ни о чем больше не переживать.

— Что? — обрадовался Городинский. — Всё?! Он приходил, да? И ты… И ты… Ты все сделала, как надо, да? Женька, какая ты у меня молодец! Ты даже сама ему позвонила? Вот умница, а я только собирался, всё духу никак не мог набраться позвонить этой сволочи. И ты… И ты… Ты все сделала, как надо, да? Женька, какая ты у меня умница! Спасибо, моя хорошая! Спасибо, родная! Теперь он у нас в кармане! Вот теперь пусть только попробует сунуться — я ему быстро рога поотшибаю! Жень, я сейчас приеду, да? Ты же еще не будешь спать? Надо же отметить такой праздник. Тем более, он мне больше не помеха. Даже если еще раз меня там застукает. Я еду, малыш!

— Не надо, — твердо ответила Женя.

— Как не надо? — опешил Городинский. — Что ты говоришь, милая? Это же я, я, твой Димуля! Эй, эй, детка, ты в порядке?

— Я в порядке. И ты теперь в полном порядке, Дима. Только не надо ко мне приезжать.

— Что, так устала? Бедная моя! Ну хорошо, ты ложись баиньки, отдыхай. Заслужила, детка. А я завтра приеду, и мы отметим как положено, договорились? Я завтра обязательно приеду, я дико соскучился!