Во время этого рассказа я забыл, зачем в баню пришел; казалось, что все лицо мое обратилось в одно ухо, с жадностью ловившее все то страшно-чудовищное, что рассказывал мне Григорий. А Григорий, между тем, продолжал: «Да, и не только я баб лечу от страстей, но и мужиков. Ты знаешь еп. Иннокентия?

- Знаю, он заезжал один раз ко мне в Царицын.

- Так вот, он мой большой друг. Страдает он, бедняга, очень от блудных мыслей. Как увидит бабу, то готов, по его словам, прыгнуть на нее, как жеребец на кобылу. Я его лечил. Как только заявлюсь к нему, то он кладет меня с собой в постель под одно одеяло и говорит: «Лежи, лежи, Григорий, со мною, так у меня нет плотских помышлений. Так трудно монаху с ними бороться!..»

- А вот слушай, я расскажу, как лечил царя. - Лечил я и министра Коковцева.

Я не спрашивал Григория, как он помог, и вообще мало вмешивался в повествование его на эту тему, так как считал эту тему себе не по плечу.

Когда выходили из бани, я, идя за Григорием, думал: «Ефрем Сирин, настоящий Ефрем! Святой! Бесстрастный! Господи, с кем я сподобился мыться в бане!»

Вечером, в день знаменитой бани, Григорий устроил у себя вечеринку. Пригласил на нее всю Покровскую интеллигенцию: двух священников, двух учительниц, сестер их, купцов, писаря с женой и других из публики почище.

Собрались гости и начали угощаться: обильно ели пирожки с вареньем, конфеты и щелкали орехи.

Разговор завязывался как-то натянуто: особенно держал себя странно старший священник, отец П. Остроумов. Он почти все время молчал и как будто бы ко всему прислушивался. Григорий заставил меня что-либо сказать на религиозную тему. Я, сидя в глубине зала, на кушетке, начал говорить речь о прогрессе и нравственности. Гости внимательно слушали. Григорий тоже.

Потом девушки и жена Григория запели сочиненный мною к празднику Рождества стих: «Торжествуйте, веселитесь, люди добрые, со мною»… Подпевал я и другие. Священники молчали; Григорий в это время ходил в центре по ковру, пел не в тон неприятным, скрипучим голосом, тряс бородою, пристукивал ногами об пол: был он одет в атласную малинового цвета рубашку, подпоясан поясом с пышными шелковыми кистями, суконные брюки были глубоко вобраны в длинные шелковые голубого цвета чулки, на ногах были красные турецкие туфли. Ходил он заложивши руки в карманы плохо пристегнутых брюк.

Гости разошлись поздно вечером. После них Григорий, указывая мне на атласную сорочку, сказал: «Эту сорочку шила мне государыня. И еще у меня есть сорочки, шитыя ею.»

Я попросил показать мне их.

Через полчаса жена Григория принесла несколько сорочек.

Я начал рассматривать их.

- Что, на память хочешь взять? - улыбаясь, спросил Григорий.

- Да, можно хоть одну, две?

- Возьми три! Вот эти, - и он отобрал для меня три сорочки: красную, белую чесучовую и белую дорогого полотна, вышитую по воротнику и рукавам. Я взял и положил в свой багаж. Первая и последняя сорочки хранятся у меня и теперь.

Красная сорочка была без воротника. Я спросил у «старца»: «Почему нет воротника, куда он девался?»

Григорий ответил так: - Болело у папы (царя) горло; он просил моей помощи. Я ему приказал помене курить и надевать ночью на шею и горло воротник вот этой сорочки. Выздоровел. Почел чудом.

Наступил последний день моего пребывания в гостях у Распутина. Я изъявил желание пойти к старшему священнику побеседовать. Григорий и жена его стали меня отговаривать, указывая на то, что поп нехорошо относится к Григорию Ефимовичу, клевещет на него, выдумывает разные небылицы.

- Ничего, я пойду к нему и изобличу его.

- Ну, ладно, пойди, пойди. Только ничего хорошего не услышишь. Он - плохой человек. Сердится на меня, так как я раньше изобличал его в том, что он опоганится с попадьей, а потом идет обедню служить.

К священнику меня повез духовный брат-ученик Григория - Илья Арапов. Как только я вошел к о. Петру, он, едва поздоровавшись со мною, спросил меня: «Зачем приехали сюда?»

- В гости, к другу.

- Не к другу, а к мерзавцу, развратнику!

- Что вы, батюшка, что?

(Признаюсь, я поехал к отцу Петру с намерением больше ему противоречить, чтобы он больше разгорячился и больше рассказал бы мне про Григория.)

- Да, к развратнику. Дали ему фамилию Новых. Истинно, он новый распутник.

- Но ведь фамилию дал царь?

- Так что же? Он и государыня - люди, мистически настроенные, вот и попались ему в когти, а нас не проведешь.

- Батюшка! Если вы знаете что плохое про брата Григория, то почему же не доведете до сведения царя?

- Много знаю, а до царя нам нет пути: побольше нас, да молчат, а нас не послушают. Вот Феофан епископ тоже сюда приезжал. Зачем? Увеличивал авторитет развратника? И вы приехали. Я что-то даже не верю, что вы священник; разве священник поедет к такому подлецу? Вы - беглый преступник?

- Батюшка! А вы зачем же сами вчера были в гостях у брата Григория?

- Зачем, зачем? Я не орехи щелкать ходил, а по поручению архиерея смотреть, что вы там делать будете. Ведь раньше там у него оргии были.

- Какие оргии?

- Самый форменный разврат. Наберет Григорий девушек, прыгает, прыгает, да начнет с ними свальный грех творить.

- Так он, значит, форменный хлыст?

- Да, да. Он во время странствований всякой пакости набрался; тогда же и подругами обзавелся: монахинями и разными девушками. А теперь к нему ездят петербургские дуры; он их в баню водит голыми, ложится с ними. А главное, ни в чем не сознается; есть здесь одна женщина - просфирня; она еле от него отбилась. Спросили Григория об этом, а он говорит, что ничего не было. И жена его отказывается от всего. А разве не она в прошлое лето за косы вытаскивала из двора петербургских барынь, которых захватывала с Григорием в постели. С Л. она разве не дралась?

- А до странствования он чем занимался?

- До странствования он был пьяницей и озорником. Его не иначе на всем селе звали как Гришка-вытул, Гришка-дурак…

Отец Петр горячился, а я краснел до самых ушей.

- Батюшка! А все то, что вы говорите, вы сами видели, хорошо знаете?

- Все знаю, все на моих глазах делалось. А если чего не видел сам, то другие видели. Его крестьяне покровские и теперь считают за жулика, а епископ так даже и на глаза к себе не пускает, а он сколько раз хотел ему представиться. Чтобы задобрить епископа, Григорий раздобыл 20 000 рублей на построение храма. Так что же вы думаете? Крестьяне не приняли от него денег; так и сказали: «Не надо нам твоих денег; знаем, как ты их достаешь».

- Он нас, священников, ни во что ставит. Ишь, выдумал учение, что благодать с недостойных пастырей отлетает и ложится на простецов… На нем всего больше, и ему даже, поэтому, не грешно женщин и девушек пробовать. Еще говорит, что он своим совокуплением освящает их и снимает страсти. Вот подлец! Да вы присмотритесь получше к Григорию, и вы сами увидите, что он мошенник.

И многое, многое еще говорил о. Петр про Григория. Я попрощался с ним, поблагодарил и ушел, думая: присмотрюсь, присмотрюсь, батюшка; сюда я и приехал, чтобы присмотреться.

Когда я садился в сани, брат Илья, притворно, тяжело вздохнувши, простонал: «Ох, и тяжело же у меня было на сердце, когда вы с о. Петром беседовали…»

Я промолчал, а сам думал: и Илья, получающий от Григория малую толику, должно быть, скрывает про похождения Григория, а, может быть, и в самом деле ничего он худого не знает, а, быть может, этого худого нет совсем, быть может, батюшка клевещет, ведь попы злы, а особенно на тех, кто подрывает авторитет их среди прихожан. А Григорий такой. Его все-таки многие простецы считают святым. Попам это и не нравится - вот они и бесятся.

Встретил меня Григорий с большим смущением.

- Ну, что, небось, с три короба наврал?

- Да, много говорил.

- Что же, что же однако? - приставал Григорий,

- Да вот говорил, что жена твоя дралась с дамами из-за тебя.

Из другой комнаты выбежала Прасковья Федоровна и закричала: