Конституционному построению основного закона предшествует декларация "основных прав граждан". Мы держимся того мнения, что основные права граждан гораздо лучше охраняются соответственно организованными учреждениями (милицией, судом присяжных и пр.), чем абстрактными декларациями. Если бы, тем не менее, демократия нашла нужным еще раз провозгласить права человека и гражданина, мы не стали бы, разумеется, против этого спорить. Но на самом деле в отделе "основных прав" мы находим не столько торжественное провозглашение неотъемлемых прав человека и гражданина, сколько неопределенную формулировку тех условий, при которых эти права могут быть нарушены.

"9. Вход в частные жилища, без согласия хозяев, а равно обыски и выемки допускаются лишь в случаях, предусмотренных законом".

Этот тезис, очевидно, не «обеспечивает» неприкосновенность жилища, но лишь обусловливает нарушения этой «неприкосновенности». Он говорит лишь о тех условиях, при которых "обыски и выемки допускаются".

"13. Русские граждане, достигшие совершеннолетия, могут в общих пределах, установленных законом, свободно избирать и менять место жительства. Право выезда за границу может быть ограничено законом лишь постольку, поскольку это необходимо для обеспечения исполнения гражданами воинской повинности".

И так далее.

Эта жалкая декларация, явно приноровленная к политическим вкусам земской палаты, довольно точно копирует декларацию 1848 года, которую Маркс характеризует такими выразительными словами:

"Неизбежный комплекс «вольностей» 1848 г., свободы личности, печати, слова, ассоциаций, собраний и т. д. — все это облеклось в конституционную броню, благодаря чему все эти вольности делались неуязвимыми. Именно, каждая из этих вольностей объявлена была безусловным правом французского citoyen'a, но с неизменной оговоркой, что все эти вольности абсолютны лишь постольку, поскольку они не ограничиваются "равными правами прочих граждан и интересами общественной безопасности", или «законами», долженствующими споспешествовать водворению такой гармонии… Конституция, следовательно, постоянно выставляет на вид будущие ограничительные законы, имеющие развить все эти оговорки и регулировать пользование неограниченными вольностями… Каждый параграф конституции заключает в себе собственную антитезу, свою собственную "верхнюю и нижнюю палату": с одной стороны, мы видим общую фразу о свободе, а с другой стороны — оговорку, упраздняющую свободу" ("18 брюмера").

Но наша декларация, это тень ничтожной тени, идет еще далее и ставит абсолютные права человека на очную ставку не только с определениями так называемого положительного права, но и с военным положением. "Никто не может быть судим, — гласит § 12, - иным судом, кроме того, коему дело его по закону подлежит. Чрезвычайные суды допускаются лишь в местностях, находящихся на военном положении.

А § 22 заключает декларацию таким ударом похоронного колокола: "законом могут быть установлены изъятия из действия статей 8, 13, 14, 16, 17, 21 настоящего основного закона (об арестах, о свободе передвижения, слова, собраний, союзов и ответственности чиновников) для лиц, состоящих на действительной военной службе, и для местностей, находящихся на военном положении".

Как видим, каждый параграф имеет не только свою нижнюю и верхнюю палату, но и свою военную диктатуру!

Как долго освобожденцы поправляли свое демократическое здоровье на всех курортах идеализма, как громко кричали они, что личность есть самоцель, что права ее извечны и абсолютны, — и все для чего? — для того, чтобы на первой же странице своих конституционных начертаний головою выдать эту самодовлеющую личность военно-полевому суду для суждения по законам военного времени. Таким образом, многие части нашей родины смогут, совершенно не прерывая преемственности, непосредственно из-под военной диктатуры абсолютизма перейти под военную диктатуру «демократии».

Правда, «Проект» гласит, что "вне театра военных действий военное положение может быть вводимо лишь в законодательном порядке". Этим как бы устанавливается пропасть между старой и новой практикой. Но так только кажется на первый взгляд.

Мы уже знаем, что для проведения какого-нибудь акта законодательным порядком требуется согласие двух палат. Право законодательной инициативы принадлежит каждой из них. На первые три года, т.-е. именно на то время, когда еще нельзя надеяться на успокоение народной «смуты», и когда, следовательно, потребность в умиротворении посредством военной диктатуры будет у командующих классов очень сильна, верхняя палата отдается, как мы видели, во власть дворянскому землевладению и городской буржуазии. Если так называемая демократия под грохот кавказской бомбардировки вводит в свою конституцию параграф о военном положении, можно ли сомневаться в том, что цензовая буржуазия не постесняется к нему обратиться, как только станет у власти?

Нижняя палата может, правда, отвергнуть законопроект о военном положении. Но к чему это поведет?

Допустим, например, что верхняя палата предлагает объявить Польшу на военном положении. Нижняя не соглашается. Ее распускают с приглашением восстановиться через шесть месяцев. Само собою разумеется, распущение делается не для того, чтобы ждать с вопросом о военном положении полгода. Такие дела, рассчитанные на внезапное спасение отечества, вообще не терпят отлагательства.

Итак, народ отослан домой, земцы в согласии с короной объявляют Польшу на военном положении. Вопрос решен. Правда, через полгода придется отдавать отчет перед представителями народа. Но ведь это будет только через полгода. А за такой срок много может утечь крови под варшавскими и лодзинскими мостами… И во всяком случае через полгода у правительственной реакции будет то преимущество, что она представит народной палате не законопроект военного положения, а совершившийся факт: умиротворительный разгром целой страны. Законопроект можно бросить в корзину, а совершившийся факт нельзя отменить даже "законодательным порядком".

И наконец, зачем ограничивать себя только Польшей? Почему не набросить аркан военного режима — на твердом основании «демократической» конституции — на все беспокойные места, где можно ждать нежелательных выборов? И тогда еще вопрос, как посмотрят на правительственное деяние представители, избранные народом под солдатскими штыками при полном отчуждении всех "неотчуждаемых прав".

Итак, конституция, столь счастливо объединяющая демократических строителей из «Освобождения», «Права», "Русского Богатства" и "Сына Отечества", дает в руки реакции превосходное и испытанное средство военного положения. Какие же средства дает она народу для охранения его прав? Правда, в отделе об императорской власти мы читаем, что император приносит присягу в соблюдении и охранении основного государственного закона, — и это совершается в присутствии Святейшего синода, который, таким образом, сохраняет значение государственного установления, — как православие вообще сохраняет значение государственной религии. Под углом зрения нравственного идеализма, философской религии освобожденцев, присяга, конечно, очень серьезная гарантия. Но мы только что имели случай видеть, как мало идеализм гарантирует самих идеалистов от измены делу демократии.

Мы видели, как горделивая демократическая мысль, исходящая из чистой идеи естественного права, падает на колени перед традицией и ставит над суверенной нацией наследственного монарха!

Мы видели, как абсолютная справедливость, для которой равенство — извечный постулат, предательски отдает народ под опеку буржуазии!

Мы видели, как идеалистическая личность, обнаженная от всех гарантий, похотливо падает на ложе военной диктатуры!

Поэтому будем сдержаны и не станем считать религиозную или философскую присягу гарантией народных прав. Потребуем реальных гарантий. Тщетно, однако, стали бы мы шарить в освобожденском "проекте основного закона". Этот жалкий идейный ублюдок, предусматривающий все: квартиры для избирательных бюро, часы подсчета голосов и казенную печать на избирательном конверте, — не предусматривает только одного: организационных гарантий свободы и народных прав!