План в целом был слишком громоздок и сложен для той задачи, которую он призван был разрешить. Намеченного на подготовку времени оказалось недостаточно. Мелкие неувязки и просчеты обнаруживались, как полагается, на каждом шагу. В одном месте неправильно указано направление, в другом — запоздал руководитель, перепутавший инструкции, в третьем — дожидались спасительного броневика. Вывести воинские части, сочетать их с красногвардейцами, занять боевые участки, обеспечить связь их друг с другом и со штабом — на все это потребовалось гораздо больше часов, чем предполагали руководители, спорившие над картой Петрограда.
Когда Военно-революционный комитет объявил около 10 часов утра правительство низвергнутым, размер запоздания не был еще ясен даже непосредственным руководителям операции. Подвойский обещал падение дворца "не позже двенадцати часов". До сих пор по военной линии все шло так гладко, что ни у кого не было оснований сомневаться в этом сроке. Но в полдень обнаружилось, что осада все еще не укомплектована, кронштадтцев еще нет, между тем оборона дворца окрепла. Упущение времени, как всегда почти, вызывало необходимость новых оттяжек. Под крепким нажимом из Комитета захват дворца был теперь назначен на три часа, на этот раз уж «окончательно». Исходя из нового срока, докладчик Военно-революционного комитета выразил на дневном заседании Совета надежду на то, что падение Зимнего есть дело ближайших минут. Но прошел новый час и не принес решения. Подвойский, сам горевший в огне, заверил по телефону, что к 6 часам дворец будет взят во что бы то ни стало. Прежней доверчивости, однако, уже не было. И действительно, часы пробили шесть, а развязка не наступала. Выведенные из себя понуканиями Смольного Подвойский и Антонов отказались дальше назначать какие бы то ни было сроки. Это породило серьезное беспокойство. Политически считалось необходимым, чтобы к моменту открытия съезда советов вся столица находилась в руках Военно-революционного комитета: это должно было упростить задачу по отношению к оппозиции на съезде, поставив ее перед совершившимся фактом. Между тем назначенный для открытия съезда час наступил, был передвинут и снова наступил: Зимний держался. Осада дворца, благодаря своему затяжному характеру, стала не меньше чем на двенадцать часов центральной задачей восстания.
Главный штаб операции оставался в Смольном, где нити сосредоточивались в руках Лашевича. Полевой штаб находился в Петропавловской крепости, где ответственным лицом был Благонравов. Подчиненных штабов числилось три: один — на «Авроре», другой — в казармах Павловского полка, третий — в казармах флотского экипажа. На поле действия руководили Подвойский и Антонов, по-видимому, без ясного порядка соподчинения по отношению друг к другу. В помещении Главного штаба тоже имелась своя тройка над картой: командующий округом полковник Полковников, начальник штаба генерал Багратуни и приглашенный на совещание, в качестве высшего авторитета, генерал Алексеев. Несмотря на столь квалифицированный состав руководства, планы обороны были несравненно менее определенны, чем планы нападения. Неопытные маршалы восстания не умели, правда, быстро сосредоточить свои войска и вовремя нанести удар. Но войска были налицо. У маршалов обороны вместо войск имелись смутные надежды: может быть, одумаются казаки; может быть, найдутся верные части в соседних гарнизонах; может быть, Керенский доставит войска с фронта. Настроение Полковникова известно из его ночной телеграммы в ставку: он считал дело проигранным. Алексеев, еще менее склонный к оптимизму, скоро покинул гиблое место.
Делегаты юнкерских школ вызваны были для связи в штаб, где пытались поднять их дух заверениями, что вскоре придут войска из Гатчины, Царского и с фронта. Этим туманным обещаниям, однако, не очень верили. По военным школам ползли гнетущие слухи: "в штабе паника, никто ничего не делает". Так оно и было. Казачьи офицеры, приходившие в штаб с предложением захватить броневые машины в Михайловском манеже, застали Полковникова сидящим на подоконнике в состоянии полной прострации. Занять манеж? "Занимайте, у меня никого нет, я один ничего сделать не могу".
В то время как происходила вялая мобилизация школ для защиты Зимнего, министры съезжались на заседание. Площадь перед дворцом и прилегающие улицы оставались еще свободными от восставших. На углу Морской и Невского вооруженные солдаты останавливали проезжавшие автомобили и высаживали едущих. Толпа гадала, подчиняются ли солдаты правительству или Военно-революционному комитету. Министры имели на этот раз все преимущества своей непопулярности: никто ими не интересовался и вряд ли кто узнавал их в пути. Собрались все, кроме Прокоповича, которого случайно арестовали на извозчике, чтобы, впрочем, в течение дня освободить.
Во дворце оставались еще старые служители, которые многое перевидали, перестали удивляться, но не излечились от страха. Крепко выдрессированные, в синем с красными воротниками и золотой оторочкой, эти осколки старого поддерживали в пышном здании атмосферу порядка и устойчивости. В сегодняшнее тревожное утро только они одни и внушали еще, пожалуй, министрам иллюзию власти.
Не раньше одиннадцатого часа правительство решило наконец поставить во главе обороны одного из своих членов. Генерал Маниковский еще на рассвете отказался от предложенной ему Керенским чести. Другой военный в составе правительства, адмирал Вердеревский, был настроен еще менее воинственно. Возглавить оборону пришлось штатскому лицу: министру призрения Кишкину. О назначении его тут же составлен, за всеми подписями, указ сенату: у этих людей хватало времени заниматься бюрократическими бирюльками. Зато никто не задумался над тем, что Кишкин, как член кадетской партии, вдвойне ненавистен солдатам в тылу и на фронте. Кишкин, в свою очередь, выбрал себе помощниками Пальчинского и Рутенберга. Ставленник промышленников и покровитель локаутов, Пальчинский пользовался ненавистью рабочих. Инженер Рутенберг был адъютантом Савинкова, которого даже всеобъемлющая партия эсеров исключила как корниловца. Заподозренный в измене Полковников был уволен. На его место назначен генерал Багратуни, ничем от него не отличавшийся.
Хотя городские телефоны Зимнего и штаба были выключены, дворец оставался связан с важнейшими учреждениями собственной проволокой, в частности с военным министерством, откуда вел прямой провод в ставку. По-видимому, и из городских аппаратов некоторые в спешке не были выключены. В военном смысле телефонная связь правительству, однако, ничего не давала, а в моральном — скорее ухудшала положение, ибо отнимала иллюзии.
Руководители обороны с утра требовали местных подкреплений, в ожидании фронтовых. Кое-кто в городе пытался прийти на помощь. Принимавший в этом деле ближайшее участие доктор Фейт, член Центрального комитета партии эсеров, рассказывал через несколько лет на судебном процессе об "удивительном, молниеносном изменении в настроении военных частей". Из самых верных источников передавали о готовности того или другого полка встать на защиту правительства, но стоило обратиться в казармы непосредственно по телефону, как одна часть за другой отказывалась наотрез. "Результат вам известен, — говорил старый народник, — никто не выступил, и Зимний дворец был взят". На самом деле никаких молниеносных изменений в гарнизоне не происходило. Но остатки иллюзий правительственных партий действительно рушились молниеносно.
Броневики, на которых особенно рассчитывали в Зимнем и в штабе, разбились на две группы: большевистскую и пацифистскую; правительственных не оказалось вовсе. По пути к Зимнему полурота инженерных юнкеров с надеждой и страхом наткнулась на два броневика: друзья или враги? Оказалось, они держали нейтралитет и выехали на улицы с целью препятствовать столкновениям между сторонами. Из шести находившихся в Зимнем боевых машин только одна осталась на охране дворцового имущества; остальные ушли. По мере успехов восстания число большевистских броневиков росло, армия нейтралитета таяла: такова вообще судьба пацифизма во всякой серьезной борьбе.