Сознания, которое есть озарение, вдохновение, чувство! Потому я, держа и заново рождая Мысль в Сознании, никогда не уставала повторять, ибо я каждый раз шла за Мыслью, рождала движение заново словно вот тут сейчас, ибо мой танец звучал у меня в голове сейчас — это не было механической памятью, это было мыслью. Так гениальный исполнитель именно слышит в уме то, что он хочет исполнить во всем богатстве чувств как Мысль, и имитирует своим музыкальным инструментом этот звук, насыщая его чувством и мыслью, воздействуя мысленно. Я повторяла много раз, и каждый раз становилось лучше (для меня).

Но, право сказать, я не понимала, чего этот режиссер от меня хочет… И потому изощряла танец изо всех сил, понимая, что что-то делаю плохо. Потом вошла во вкус, и просто растворилась в танце, забыв окружающее и плывя по его теплой волне…

— Еще раз!

Еще так еще… Я не гордая… Когда-то в детстве я так плыла по ночному теплому океану, наслаждаясь теплой водой, ласкающей тело, сияющими звездами, ритмом, а душа уходила в ночную бесконечность, словно растворяясь в ней и светящихся теплых волнах…

Они оба не отрывали от меня глаз… И снова и снова, чуть прищурившись и расслабившись, блаженствуя требовали — еще!

Но всему есть предел…

Наконец, я не выдержала.

— Скажи, что не так?!

— Ничего, ничего… — тут же сказал он. — Сделай еще раз, чтобы я, наконец, понял и все запомнил, что же ты тут сделала, чтоб потом мог передать другому…

Как я его не убила, когда поняла, что он просто пытался запоминать мои "точки" застывания, а не тренировал меня на танец, один Бог ведает…

— Все-все девочки, не ссорьтесь, — примирительно вытянул Эфраимос руки, когда мы с аккомпаниаторшей разъяренно повернулись к нему, ибо обе устали до чертиков. — Я ухожу! И сейчас приведу твоих партнеров, чтоб вы могли потренировать танец вместе.

И почему он не умер от моего взгляда?

— Стоп! — сказал он, наконец, обратив внимание на руку. — Что у тебя с рукой?

Почему ты или двумя руками, или одной, а вторая висит?

Я замешкалась.

— Не могу… — коротко сказала я. — Тэйвонту!

— Тебя надо показать врачам! — встревожился он.

— Я буду действовать или двумя, поддерживая руку, или одной, красиво вытянув ее вдоль тела, — пожала я плечами. — Так, что почти незаметно… Вы тоже ведь не сразу заметили? Тут можно вышить такой узор!

— Но врач поможет!

— Она не двигается! — холодно сказала я. — И никакой врач тут не поможет, когда порваны связки. Я тоже разбираюсь в травмах…

Он зашипел.

— Я найду тебе аэнца!

— Я сама себе его найду! — презрительно сказала я, насупившись. — Я не желаю, чтобы знали, откуда у меня эти травмы.

— Но аэнцы не спрашивают!

— Они сейчас, после трагедии с лошадьми, работают вместе с тэйвонту! — зло, яростно сказала я.

Он поглядел на меня, и тут же прекратил пререкаться.

— Добро! — ласковым голосом сказал он. И сладко добавил, будто это мелочь, широко улыбаясь: — Сейчас мы еще только повторим пяток раз твою партию с партнерами, и можно репетировать на главной сцене!

— Оооо… — сказала я.

Он вышел, а я устало облокотилась на стул аккомпаниаторши, отдыхая. Две женщины легче найдут общий язык, когда он направлен против одного мужчины…

— Ужас! — сказала я, разглядывая клавесин. — Я так устала…

Я пыталась говорить с теми же железными нотками, которые слышала в голосе той стервы. Все-таки громадный опыт позволял мне даже по небольшому кусочку, иногда даже по одному виду безошибочно предполагать, какой будет голос и голосовое поведение у конкретной особи. Когда тебе приходилось имитировать сотни тысяч, а может и миллионы человек, непрерывно меняя облик и разгадывая их психологию и голос, для тебя остается мало загадок — все прозрачны.

— Ужас, — согласилась она. — Я так устала!

Она подняла пальцы, показывая как.

— Не могу же я поднять обе ноги, чтоб показать, как ты, — ухмыльнулась я. Мы обе расхохотались.

— И почему моя героиня такая стерва? — пожаловалась я, расслабляясь. Было так блаженно опереться после изматывающей тренировки.

— Ну так это же твой характер?! — удивилась она.

— Ну, знаете! — оттолкнулась от нее, отворачиваясь, сказала я. — Это совсем уже слишком!

Губы мои обиженно подрагивали.

Она, подлизываясь, подлезла со стороны моего лица.

— Ну-ну, я же пошутила, — ласково сказала она, вытирая слезы.

Я осторожно успокоилась. Нервы — как расстроенные струны.

Она вздохнула.

— Никогда не думала, что люди так сложны… — проговорила она. — Почему мне так хочется тебя обнять? — ворчливо сказала она, прихорашивая меня, будто дитя.

— Я не знаю, — недоуменно и обиженно пожала плечами я.

Мы обе расхохотались.

— А грима то, а грима!

— Это не у меня, а у роли! — обиделась я.

— Да я тебя без грима никогда не видела!

— А это уже маскировка! — довольно сказала я.

Мы опять покатились от смеха. Так мы и смеялись вместе, незаметно подмигивая друг другу и покатываясь, когда они вошли.

Эфраимос, увидев, что мы смеемся, подмигнул мне.

— Как я люблю, когда ты так смеешься, — довольно сказал он. Я только закатилась сильней, и, чтоб успокоиться, мне пришлось зажать самой себе рот.

Но губы еще долго так вздрагивали.

— А на правду кто же обижается! — ласково ущипнув меня, тихо сказала аккомпаниаторша, нежно подталкивая меня в середину зала, где уже ждали меня настороженные мои партнеры…

Этот изверг совсем меня измучил. Говорил — один два раза, а сам прогнал меня раз двадцать вместе с партнерами и остальными танцовщиками, увлекшись и подкидывая все новые и новые идеи…

В этом был один плюс — партнеры балерины и танцовщики зверем смотрели теперь не на меня, а на режиссера.

А я им ассистировала…

И потянулись мои будни в театре…

Правда толстенький режиссер ужасно обиделся, когда тем же вечером я не пустила его к себе "домой", когда он провел меня до коморки, где жила эта несчастная… Он-то думал, что оказывает мне одолжение! Ничего себе самомнение!!! Мне еле удалось от него отбиться…

— А зачем же ты меня очаровывала? — недоуменно и обиженно спросил он.

— Я это… — сдавленно сказала я, — флиртовала для роли! — выпалила я первое пришедшее в голову.

Он почесал голову, и я поняла, что в понятие флирт мои поползновения явно не укладывались…

Он потоптался…

— А еще пофлиртовать не хочешь? — наконец растеряно спросил он.

Я ахнула.

— Нет уж, дудки, — сказала я. — Если ты мою пятиминутную чепуховую роль прогнал сто раз, то что же теперь прима чувствует?! — с ужасом спросила я. — Я себя чувствую так, будто это на мне воду возили, то она, наверное, будто это на ней скакали…

Надо мной наверху издевательски заржали.

— Тут конюшни? — удивилась я.

— Да нет! — сказал толстяк. — Здесь живут…

— А почему лошадь на крыше? — ахнула я.

Я услышала сразу несколько смешков в разных комнатах. Зато наверху замолчало, заматерилось, а потом смачно плюнуло сверху на нас. Я еле успела сбить нас вместе с толстячком в сторону.

От усталости я не выдержала, и меня охватил истерический смех.

— Это в-верблюд! — сквозь спазмы хохота выдохнула я, поняв, что ошиблась.

Дом начинал разогреваться.

— Эй, вы! — рявкнули наверху.

— Оно говорит!!! — не выдержала и затряслась я, не в силах сдержаться. Меня просто крутил смех, а режиссер меня поддерживал… Мы словно стояли на свидании на виду у всего дома, трясясь от хохота под домом, который трясся от хохота.

— Ууу, — завыли от злости наверху. — Эй, кобыла, я сейчас тебе спущусь и как заржу!!!

— Ария лошади?!? — захлебываясь, вызывающе громко, даже удивленно переспросила я, представив, как он ржет перед публикой, аплодирующей ему в окнах.

В комнатах визжали от смеха.

Тут выбежал какой-то старичок начальник.

— Что происходит? Что происходит? — заметался с перепугу он.

Я внимательно посмотрела на него, а потом твердо сказала, махнув рукой.