— А, вот он, сейчас, — сказала Оленька в трубку. — Алёша уже просто иззвонился, он меня достал. Кто дал тебе, Чикатило, право раздавать кому попало мой рабочий телефон?

— Если ты будешь на меня наезжать, милая Оленька, я начну раздавать кому попало ещё и твой домашний. У тебя высокий рейтинг, и меня прямо осаждают толпы желающих узнать твой домашний номер.

Оленька засмеялась и протянула Чику трубку. В тот день все ругали нас за раздачу телефонов, наверное, так тогда легла фишка.

На том конце провода обдолбанный Алёша хотел узнать, вырвало ли нас от трамала и как нам вообще. Он специально не стал нам рассказывать про рвотный эффект, который эти долбаные таблы иногда вызывают у новичков. Он остался доволен своей шуткой и благостно смеялся там у себя, в какой-то телефонной будке или откуда там он звонил. Хренов Чебурашка. Это были какие-то совсем уж наркоманские приколы, блин, они там все потихоньку начинали торчать. Когда мы с Чикатилой говорили об этом, нам становилось не по себе. Поэтому мы старались об этом не говорить.

Потом Оленька похвасталась тем, что её вовсю мутит Сынок. Было бы странно, если бы он её не мутил — такие парни обычно бывают настоящими сексопатами, они не суют свои половые члены разве что в гнёзда ласточек-береговушек. Оленька гордо заявила, что она ему никогда не даст и что ей доставляет Удовольствие флиртовать с ним, доводить его до белого каления и непроизвольной эрекции.

— На самом деле он нормальный парень, — говорила она, — просто не в моём вкусе. Он занимается тем, что ему предначертано папой, у него никогда не было нормальной молодости с тусовками и движами. Мимо него кое-что прошло, так что мне его даже жалко.

— Это он тебе так сказал, что мимо него что-то там прошло?

— Ну, да.

— Это враньё. Он просто давит на жалость. Если мужчина пытается затащить женщину в постель, взывая к ее жалости, значит, он доведён до предела.

— Фу, Чикатило. У тебя всегда всё сводится к постели. — Оленька сморщила нос и посмотрела на Чика взглядом, призванным означать, что именно из-за этого у них с ним ничего не получилось, хотя на самом деле причина заключалась совсем в другом.

— А как ты думала, родная? Всё в мире сводится к постели и — иногда — к продуктам питания.

Мы поговорили в таком ключе ещё минут двадцать, а потом Оленька сказала, что ей пора работать. Можно сказать, она выставила нас вон, отчислила со своего рабочего места, хотя нам так хотелось пообщаться. Мы, ясное дело, не обиделись. Мы были взрослыми парнями и понимали, что это нормально. Что у всех, кроме нас двоих, на рабочем месте принято работать, а не заниматься всякой хернёй. Не трепаться с двумя бородатыми обдолбками с воспалёнными глазами и завышенной тягой к телодвижениям.

Мы принялись пешком бродить по улицам, орать и размахивать руками, смеяться над людьми и приставать к девушкам. Нам понравился трамал, под ним даже блевать было как-то мило и ненапряжно.

В каком-то продуктовом магазине на улице Герцена мы увидели картину, повергшую нас в шок. В глубине советского прилавка, забитого консервами, колбасой и вонючим сыром, почему-то стояла стопка пластинок фирмы «Мелодия» — вероятно, один из её последних предсмертных вздохов. На обложке, выполненной в пошлых розовых тонах, красовапась прилизанная голова стареющего номенклатурного щеголя со взглядом неудачника. Он был похож на заштатного конферансье из глубокой перди типа той, откуда мы вернулись на прошлой неделе. Раньше такие люди исполняли песни гражданского звучания и лирику поэтов-песенников, они ездили с концертами по гарнизонам, погранзаставам и пионерским лагерям. Под щеголем красовалась ни о чём не говорящая надпись: «Владимир Мозенков».

— Это на продажу? — спросил Чикатило у толстой продавщицы в засаленном фартуке и с блядскими глазами.

— Да, а что, купить хочешь? — засмеялась та. Вид у неё при этом был, как если бы речь шла о её никчёмном теле. Наверное, пластинки стояли у них уже долго и спросом не пользовались.

— Весь тираж, пожалуйста, — решительно потребовал Чикатило и полез в карман за деньгами. Продавщица посмотрела на него в неком ступоре, а потом бросилась в подсобку. Она боялась, что Чикатило передумает.

Тираж был не очень большим и уместился у Чикатилы под мышкой.

— Чик, ты что, ё…нулся? — начал я, когда мы вышли из магазина и двинулись в сторону раскопок на Манежной площади.

— Я сделал это из чувства сострадания к этому персонажу, — объяснил Чикатило. — Он всю дорогу был никем, пешкой, вторым или даже третьим номером — это написано у него на лице. Всю жизнь он унижался, лизал, стелился, выступал на разогревах и подставлял задницу для того, чтобы записать пластинку на «Мелодии». И вот оно наконец свершилось, но даже здесь он опоздал — как раз к моменту выхода этой ужасной пластинки люди окончательно перестали слушать музыку на виниловых носителях. Он опять облажался, этот Владимир Мозенков. Он снова попал пальцем в небо, понимаешь?

— Ты что, думаешь, ему перепадёт что-нибудь из тех копеек, которые ты оставил в этом долбаном продмаге?

— Нет. Ему не перепадет ни гроша — ни из моих, ни из еще каких-либо денег. Но он не будет больше стоять на прилавке и мозолить людям глаза, вызывая в них жалость и мысли о природе врождённого лузерства.

— Ладно. А что ты будешь делать с этими пластинками?

— Давай залезем на крышу «Каскада+» и будем кидаться ими в людей. Причем метить прямо в головы, так, чтобы бить наповал.

— Чик, по-моему таблы вставили тебе как-то не так.

— Это шутка. Давай просто слазим на крышу и оставим диски там. Знаешь, как оставляют вымпела на Эвересте. Чтобы последователи не считали себя слишком крутыми и всегда помнили о том, кто первым налетел на этот пирог.

Мы просидели на крыше несколько часов и спустились вниз, когда метро уже закрылось. Наверное, так вышло потому, что Чикатилу притягивали антенны, с которыми у него было связано так много личного. Так в годовщину Курской битвы какой-нибудь орденоносный дед долго не может уехать с места боевой славы, на которое его привезли впервые за последние сорок лет.

В один момент нас хором проглючило и нам показалось, что из-за бортика крыши выглядывает усатая голова в кузьмичёвской шапке. Мы засмеялись и стали тыкать в неё пальцами, а голова испугалась и исчезла. Потом оказалось, что это действительно был пролетарий. Его подняли туда на этой тележке, или вагонетке, или как там называется эта фигня, на которой в западной рекламе передвигаются мойщики окон. Он отцеплял от крыши огромный — во всю стену — кусок тряпки с портретом то ли Долгорукого, то ли Дмитрия Донского, то ли ещё какого-нибудь конного Алёши Поповича. Попович висел на стене ещё со Дня Победы, которой в том году стукнул полтинник. Тогда, когда мы сидели на крыше, была уже осень, и Поповича надо было убирать — он был совершенно не в тему, он запылился и вовсю портил нудный межсезонный пейзаж.

— Я размозжу его поганую голову, — говорил Чикатило, сгребая с асфальта грязную полурастаявшую субстанцию и комкая её в очередной снежок. Санта-Клаус невозмутимо красовался на своём месте и продолжал залихватски подмигивать нам морщинистым глазом цвета напитка «Тархун».

По-моему, как раз в том году все Деды Морозы были напрочь вытеснены с рынка, не выдержав конкуренции с Санта-Клаусом. Если бы меня попросили объяснить, в чём состоит отличие одного дедка от другого, я вряд ли сформулировал бы что-нибудь членораздельное. Тем не менее факт остаётся фактом: все витрины, площади и прилавки на исходе девяносто пятого года были забиты именно Сайтами, а не Морозами. Чикатило ненавидел Сант лютой ненавистью и по накурке мочил их снежками. Дедов Морозов он тоже ненавидел, но теперь это было неактуально.

— Есть, сука!

Это было точное попадание, прямо в глаз. Хотя предыстория была долгой — у Чика был сбит прицел, и попытка была то ли четырнадцатой, то ли пятнадцатой по счёту.