— Чикатило, это очень грустно — то, что ты говоришь, — снова подала голос Оленька. Она просто не могла молчать, ей становилось плохо, когда она не участвовала в разговоре. За это она нам и нравилась. Хотя она нам нравилась за всё, эта Оленька.

— О, Оленька, тебе ли грустить об этом? Тебе, юному соцветию, выросшему в… — начал было Чикатило, но Оленька его прервала:

— Знаешь, в чём твоя проблема?

— И ты знаешь это, о…

— Нет уж, послушай. Твоя проблема в том, что ты играешь с серьёзным, ты смеёшься над печальным. Ты пытаешься уйти от этого таким образом, но так нельзя.

Оленька пребывала в капризно-философском настроении, и оно ей шло. Она была из тех редких девиц, которым вообще всё шло, любое настроение. Мне вдруг захотелось опять её поцеловать взасос. Вообще-то после того случая возле туалета мне этого хотелось периодически — время от времени и по внезапному побуждению. Даже когда она была в лосинах или как там называлось это белое и обтягивающее, сквозь которое просвечивала ленточка трусиков. Волосом в супе был Чикатило, которому хотелось ещё больше, несоизмеримо больше, чем мне. А я имел несчастье это понимать.

— Милая Оленька, я смеюсь над всем, кроме тебя, разумеется. И чаше всего я смеюсь над людьми. Если бы я не смеялся над людьми, я бы уже не был Чикатилой. Я был бы менеджером или негром, а разве ты полюбила бы менеджера или негра?

— Да ну тебя, Чикатило, от тебя не дождёшься серьезного слова, — засмеялась Оленька. — Пойдёмте, по-моему, там уже всё начинается.

Из зала действительно зазвучало, и стайки раздолбаев потянулись туда хилыми косяками. Чикатило говорил, что раздолбай — лучшие люди, и я его в этом поддерживал. Я так считаю и сейчас, когда все раздолбай образца девяносто четвёртого года сторчались, сели или поменяли статус. Потому что лучшие люди — понятие не личностное, но временное. Все мы хотя бы пару часов в своей жизни пребываем лучшими людьми.

— Давай устроим слэм, — предложил Чикатило. Устраивать слэм входило в его профессиональные директорские обязанности. Если бы за это платили, он бы посвятил этому всю жизнь и сделал карьеру слэмера-заводилы. В плане общественной значимости это почти что карьера кота, поэтому её до сих пор никто не сделал. А жаль — у Чикатилы это получалось на раз, с пол-оборота. Даже в глазах Алкоголиста появился несвойственный ему огонёк. Он вертелся вокруг микрофона, как стриптизёрша вокруг шеста, и орал в него: «Get out!» Это был припев незамысловатой песни на английском, потому что тогда все эти музыканты пели на английском. Такой была в то время мода, фишка или как ещё это можно назвать, но на самом деле — на самом деле они ведь все хотели на этом выехать, тогда же всё только начиналось и не было даже всех этих «Учитесь плавать», «Свалок» и радио «Ультра». Люди жили предвкушением, ожиданием кайфа, которое лучше самого кайфа. На полусамодеятельные концерты приходили разношерстные раздолбаи, и у них ещё не было шишек от битья лбом в двери города, в котором слушают шансон. Лично мне их музыка не то чтобы особо нравилась — здесь никогда не было музыки, которая мне нравилась, — но я слэмил из чувства солидарности с такими вот лузерами, которых не берут в офисы. Подозреваю, что и Чикатило не являлся особым поклонником их творчества. Но люди не выкидывают на помойку стопки старых фотографий и прочий хлам, занимающий кубометры полезной площади. Я до сих пор не знаю, хорошо это или плохо.

Потом мы долго ехали в метро, потому что Оленька жила в перди (почти все живут в какой-нибудь перди), и ещё битый час шатались у неё подокнами. Мыс Чикатилой уже поняли, что сегодня прервать запой не удастся, и имели чёткие намерения вписаться после всего этого к Чикатиле в квартиру, чтобы достойно отметить последнюю запойную ночь. Автоподсос — вообще очень коварная штука, тем и прекрасная.

Когда Оленька наконец стала с нами прощаться, мне показалось, что сейчас она поцелует Чикатилу — не в щёку, как обычно, а так, как ему надо: взасос и развратно, перекрывая своим языком его дыхание. У меня у самого чуть не перекрылось дыхание, так я этого хотел — да она и сама этого хотела, чёрт возьми, я ведь не полный дурак и способен иногда включать шестое, седьмое и двадцать пятое чувства. Но почему-то она передумала, в самый последний момент, когда Чикатило уже открывал свою похотливую сержантскую пасть. И сделала всё как обычно — просто чмокнула его в правую щёку, чуть выше бороды.

Видимо, Чикатиле показалось то же, что и мне, потому что вид у него после этого был как у общипанной курицы.

— У меня вид как у общипанной курицы, да?

— Да ладно тебе. Это лучше, чем как у петуха возле «Ростикса».

— Йо! Ты никогда не бросишь друга в беде и всегда скажешь нужное слово. Ты в курсе, что мы опоздали на метро?

— А который сейчас час?

— Время пить «Херши», как говорится. То есть полный пи…дец. Начало второго.

— Поехали на такси.

Чикатило порылся в карманах и вытащил оттуда ворох мелких денежных знаков. У меня было примерно столько же, и в сумме получалось как раз на тачку.

— Но тогда мы не купим алкоголь, — резонно заметил Чикатило.

— Тогда мы не купим алкоголь, — согласился я. — А дурь у тебя ещё осталась?

— Не-а. Знаешь, что говорит мне моя старая солдатская башка?

— Что сейчас лето и можно праздновать окончание запоя на улице.

— Да. Именно. А с утра поедем домой. А если будем совсем никакие, пойдём в гости к Оленьке и сделаем ей приятный ароматический сюрприз с перегаром. Только давай пить не водку, а то меня что-то совсем достал этот хард.

Мы купили три бутылки «Арбатского» красного и шкалик на экстренный случай. Потом мы залезли в детский сад, потому что в таких районах нужно пить только в детских садах. Это не очень хорошо, но если не бить стекло, не харкать себе под ноги и не мочиться на стены — всё будет нормально, и детишки от вашего пьянства не пострадают. Вообще в летних детсадовских пьянках есть что-то хорошее, школьное.

— Чик, я тебя не понимаю, — говорил я, задрав вверх хмельную голову и лыбясь Большой Медведице. — Тебе уже скоро сорок лет, а ты все маешься дурью. Это очень здорово, конечно, но сам-то ты как? Не напрягает? Я вот думаю, что я в твоём возрасте уже буду ходить во двор с коляской и работать на трёх работах, чтобы прокормить её содержимое.

— Ты? Да ни фига подобного у тебя не будет. Ты наш человек, и ты не станешь ходить по двору с орущей коляской. У тебя будет много женщин, очень-очень много женщин. Красивых и развратных. Они будут вести себя непристойно, и ты будешь немного любить каждую, каждую сучку. А потом ты будешь посылать их — интеллигентно, но жёстко. Тоном, не терпящим возражений. Вот каким ты будешь в моём возрасте.

— Чик, я серьёзно.

Чикатило глотнул вина и посмотрел куда-то сквозь зелёное стекло.

— Смотри, как переливается.

Он протянул бутылку мне, но я ничего не увидел.

— Понимаешь, в чём всё дело. Я же старый вояка, не забывай. Я отдал доблестной службе родине четыре лучших года. С восемнадцати до двадцати — десантником, а с двадцати до двадцати двух — дебилом из Дебильника. Четыре года — это ведь не болт собачий, понимаешь? Так что я не успокоюсь, пока не наверстаю упущенное, я никому ничего не отдам. И я пошлю на х… всех, кто попытается у меня это отнять, потому что это моё, они ничем не окупятся, эти четыре года — ни деньгами, ни женщинами, ни имиджем. Вот так. Мне неинтересно тусоваться со сверстниками, они говорят продела, про повышение зарплаты и про супружеские измены. Тухло все как-то. От этого воняет. Безысходностью и великой менеджерской тоской. Так что из своих сверстников я общаюсь разве что с музыкантами.

— А чего бы тебе тоже не стать музыкантом? Ты же вроде умел стучать на барабанах. Ты ведь раздолбай, а все музыканты — раздолбаи. У тебя вон и борода, и лысина, и чувство юмора. И вельветовые штаны. Блядь, да у тебя в наличии весь джентльменский набор.

Чикатило в это время наматывал бороду на палец и, казалось, вопроса не понял.