Эуннэкай примостился у своей котомки и заснул крепким сном.

Лето выдалось знойное и лишённое дождей. Вода в горных речках и ручьях давно сбежала вниз, только Мурулай, питаемый наледью, не уменьшился. Льдистые островки, во множестве рассеянные вокруг большой наледи, сперва растаяли, потом тоже высохли. Большая наледь таяла с каждым днём. Лето объело её со всех сторон, обточило кругом, как кусочек сахару, и теперь собиралось повести нападение против самого центра. Множество мелких ручейков, выбежавших из-под льда и шумно скатывавшихся вниз, образуя быструю горную речку, свидетельствовали о том, что нападение, в сущности, давно началось и что большая наледь уменьшается снизу и сверху.

Пониже к северу, там, где мелкие речки, сбегавшие по горным долинам, сливались в одну широкую и быструю реку, окаймлённую густыми лиственничными лесами, было ещё хуже. Дым от лесных пожаров тянулся густыми, непрерывающимися тучами на верховьях рек и к вершинам горных хребтов. Знойный ветер, прилетавший оттуда, приносил с собою запах горящего дёрна и сизый туман, в котором не было ни капли влаги и который стеснял дыхание и ел глаза. Комары и оводы точно рождались из этого знойного тумана и но своей численности стали напоминать одну из десяти казней, низведённых Моисеем на Египет.

Олени совсем взбесились от зноя, то и дело убегали с пастбища и мчались куда глаза глядят, на поиски прохлады и облегчения. То убегало всё стадо в полном своём составе, то небольшие отрывки и даже отдельные олени. Многие пропадали бесследно, и пастухи ни за что не могли отыскать их. "Хромая" водворилась в стаде и со дня на день усиливалась, производя большие опустошения и угрожая погубить всех телят-двухлетков. Пастухам приходилось круто. Им нужно было то бежать вдогонку за стадом, то отыскивать отбившихся в сторону, следить за хромыми, которые имели наклонность прятаться в самых густых зарослях тальника, чтобы ожидать там гибели, не поднимаясь с места.

Недавний голод сменился обилием, но это не радовало пастухов. Оно покупалось бесплодной гибелью множества животных, туши которых приходилось покидать на произвол судьбы, ибо на плечи Эуннэкая нельзя было нагрузить всех издыхающих оленей.

В непрерывной возне с оленями Каулькай и Кутувия забыли, что такое сон. От суеты и напряжения они сами стали терять рассудок, как их олени, и иногда им положительно трудно было провести границу между природой оленьей и своей собственной. По временам им казалось, что зной, мучительный для оленей, нестерпим и для них самих и что вместе с оленьими ногами готовы заболеть копытницей и их собственные, измученные безостановочно беготнёй по камням.

А между тем зной, собственно говоря, был довольно умеренного характера. В полдень солнце действительно жгло камни своими отвесными лучами, но к вечеру жар быстро уменьшался, и, когда солнце скрывалось за верхушки скал, температура быстро падала, а к утру лужи на наледи затягивались тонким ледком. Но пастухи, одетые в меховую одежду и привыкшие считать лета случайным промежутком почти непрерывающейся холодной зимы, даже такую степень зноя называли неслыханной и небывалой. "Бог прогневался на эту землю, — говорили они, — и хочет умертвить нас вместе с нашими стадами!"

На наледь, прежде отпугивавшую комаров своим холодным дыханием, они прилетели теперь в большом количестве, в погоне за убегавшими жертвами. Было что-то противоречивое в этих тучах насекомых, ожесточённо нападавших на бедное стадо среди белой ледяной площади, покрытой замёрзшими лужами и окружённой побелевшими от инея пастбищами. Как будто характерные признаки лета и зимы сталкивались и существовали рядом, не желая уступить друг другу место.

Холодный вечер наступал после одного из особенно беспокойных дней. Солнце так низко опустилось на острую верхушку круглой сопки, вырезывавшуюся на западе в просвете горных цепей, что можно было опасаться, чтобы оно не зацепилось за одинокое сухое дерево, бог весть каким образом забравшееся на верхушку и походившее издали на жёсткий волос, вставший дыбом на окаменевшей щеке. На вершинах поближе уже начинал куриться чёрный туман, похожий на дым от неразгоревшегося костра. Стадо беспокойно ходило по пастбищу, отбиваясь от насекомых и неутомимо порываясь убежать на соседние скалы. Кутувия бегал взад и вперёд, заставляя возвращаться наиболее упрямых оленей. "Го-го-гок! гок! гок!" — слышались его резкие крики, гулко отражаемые далёким горным эхом. Каулькай растянулся на земле, положив камень под голову, и спал мёртвым сном. Среди этих диких камней его неподвижная фигура тоже казалась каменной. Кажется, землетрясение не могло бы разбудить его. Они чередовались с Кутувией для того, чтобы отдохнуть час-другой. Дольше этого управляться со стадом было не под силу одному человеку. Эуннэкай сидел на шкуре, подогнувши ноги, и чинил обувь брата, изорванную ходьбою по острым камням, ожесточённо действуя огромной трёхгранной иглой, в ухо которой мог бы пройти даже евангельский верблюд, и грубой ниткой, ссученной из сухожилий. Окончив работу, он тоже растянулся на земле, опираясь головой на свою неизменную котомку.

— Эуннэкай! — окликнул его знакомый голос, и он почувствовал в своём боку изрядный толчок жёсткого носка от моржовой кожи, крепкого, как дерево.

Эуннэкай поднял голову и посмотрел вверх заспанными глазами. Над ним стоял Кутувия, опять подогнавший оленей к самому месту ночлега.

— Полно тебе спать! — сказал Кутувия. — Ты, как Ленивый Малютка, и днём спишь и ночью спишь! Скоро на твоих боках сделаются язвы от лежания!

— Эгей! — сказал Эуннэкай, готовый снова опустить голову на изголовье. Он чувствовал себя хуже обыкновенного.

Но Кутувия угостил его вторым толчком, ещё крепче первого.

— Встань! Встань! — кричал он повелительно. — Зачем я один должен держать открытыми глаза, когда вы с братом валяетесь на земле, как сурок около медведя. — И, довольный своим остроумием, сын Эйгелина отрывисто рассмеялся.

— Эгей! — покорно повторил Эуннэкай и сел на оленьей шкуре, служившей ему постелью. Кутувия поддёрнул ногой другую шкуру, лежавшую поодаль, и тяжело опустился на неё.

— Худо, тяжело! — сказал он более спокойно. — Кости моих ног опустели! Весь мозг высох! Целый день я ни разу не садился с этими оленями. Они не хотят стоять на месте хоть бы минуту.

Эуннэкай посмотрел на стадо. Все олени спокойно лежали на ровной площади пастбища. Нигде не было видно ни одного комара.

— Не теперь, прежде! — сказал Кутувия, заметив его взгляд. — Теперь хорошо! Тенантумгин пожалел-таки нас и послал большой холод. Комары валяются на земле, как сухая хвоя. Они не в силах прокусить гнилой кожи налима. Теперь олени немного отдохнут.

Тело Кутувии понемногу приняло горизонтальное положение. Глаза его стали слипаться.

— Если побегут, разбуди Каулькая! — через силу выговорил он и смолк, как поражённый громом.

Эуннэкай поджал свои кривые ноги и уселся поплотнее, посматривая на оленей глазами, ещё не освободившимися ото сна. Они тоже устали не менее пастухов и пользуясь промежутком благословенного холода, спали таким же крепким сном, склонив головы на вытянутые передние ноги. Некоторые телята лежали на боку, протянув в разные стороны свои тонкие ножки и напоминая трупы, брошенные на землю. Жёлтый Утэль устал больше всех. Ему приходилось весь день бегать за табуном на трёх ногах: четвёртая была заткнута за веревочный ошейник для обуздания его хищных инстинктов по отношению к телятам и хромым пыжикам. В настоящую минуту он лежал на обычном месте своих отдыхов, свернувшись в клубок и прижавшись спиной к ногам Каулькая, которого он считал своим хозяином, хотя собственно говоря, принадлежал Кутувии.

Эуннэкай чувствовал себя очень плохо. Грудь его мучительно ныла. Ему казалось, что будто кто-то сдавливает её с боков. От этого давления боль ударяла в спину и колола где-то сзади. Даже дышать ему было трудно, и каждый вздох выходил с хрипом из его открытого рта. Он сидел скорчившись, протянув вперёд голову, опираясь основанием спины на свою котомку, и смотрел прямо перед собой.