"Пожалел старик! — думал он. — Всё знает, дочиста! Зачем станет обижать бедного парня, который никогда не говорил о нём худо? А в прошлом году он унёс Айвана прямо с ночлега. И поделом! Если дедушка хочет зарезать оленя, пастух не должен тотчас же хвататься за ружьё. Русакам ведь убиваем оленей и ламутам тоже, без платы! — говорил себе Эуннэкай. — А Айван пришёл на ночлег и расхвастался: "Ружьё вычищу, говорит, завтра медведя промышлять стану!" Ну, старику в обиду стало… Айван разбирает ружьё, а старик пришёл к костру и унёс его вместе с ружьём. Айван кричал и звал на помощь. А другие пастухи припали лицом к земле и боялись дышать, чтобы старик не заметил и не стал вымещать обиду и на них. А потом в лесу нашли от Айвана объеденную ногу".

В этот день Эуннэкай не отдыхал больше и неуклонно шёл вперёд, стремясь поскорее присоединиться к товарищам. По временам он подозрительно оглядывался. Он боялся, чтобы старик не передумал и не пустился за ним в погоню. Жидкие рощи корявых лиственниц, темневшие местами на берегах Мурулана и на склонах горных вершин, окаймлявших его течение, по мере приближения к вершине реки становились всё реже и приземистее и наконец совершенно исчезли. На южных склонах местами ещё виднелись три или четыре искривленных деревца, как будто съёжившихся от стужи, царствующей здесь почти целый год. Только ползучий кедровник широкими пятнами лепился по обнажённым буро-коричневым склонам, пользуясь каждым выступом, каждой неровностью камней, чтобы разостлать свои кудрявые цепкие ветви. Высокий тальник и развесистый ольховник тоже исчезли и заменились низкорослыми кустиками не выше трети метра, жёсткими, густыми и курчавыми, похожими на зелёную шерсть, такими сухими, что можно было разводить огонь их тонкими сучьями. Наконец, когда солнце уже низко склонилось к западному краю горных вершин, вдали блеснула белая линия желанной наледи. Эуннэкай радостно поднял голову и ещё прибавил шагу.

Стадо паслось на широкой и ровной площади, поросшей густым моховым ковром, шагах в трёхстах от наледи. С наступлением вечера потянул лёгкий ветерок, сдувая большую часть насекомых, которые поспешили укрыться в траве или между листьев кустарника. Только самые упрямые из комариного воинства ещё кружились, звеня крыльями над головами оленей, но ветер препятствовал им рассчитывать движения и, когда они опускались вниз, каждый раз относил их в сторону. Олени, пользуясь промежутком свободы, паслись на моховище, поспешно вырывая светло-зелёный мох большими клочьями из каменистой почвы и торопясь набить желудок, пока комары вновь не восстали из праха. Стадо было очень большое, около трёх тысяч голов. Молодые бычки, по зимней привычке, то и дело пытались разгребать то левым, то правым копытом воображаемый снег и каждый раз только извлекали резкий стук из твёрдого камня. Старые быки степенно бродили взад и вперёд, опустив головы, увенчанные ветвистыми рогами, уже выросшими до полных размеров, но покрытыми ещё мягкой, гладкошёрстной кожей, похожей на чёрный бархат. Старые матки и молодые важенки, стройные, изящные, как будто выточенные из тёмного мрамора, виднелись повсюду. Телята с чёрной шерстью, высокие, смешные, с тонким и коротким туловищем, с маленьким хвостиком, задранным кверху, как у собаки, бегали вокруг на своих длинных ногах. Самые робкие с тревожным хрюканьем метались по пастбищу, отыскивая маток. Другие не очень заботились о собственной матери. То были любимцы стада, получавшие, так сказать, общественное воспитание. Там и сям можно было видеть, как четверо или пятеро таких избалованных питомцев, обступив со всех сторон какую-нибудь старую важенку, наперебой друг перед другом теребили её короткие сосцы и, поминутно ударяясь головой о вымя, настойчиво требовали молока… Важенка стояла смирно, отдаваясь всецело избалованным детям стада, которые сосали её по трое и по четверо вдруг, отбиваясь в то же время задними копытами от новых претендентов.

Каулькай и Кутувия, другие пастухи стада, сидели на самом краю площади, у маленького костра, протянувшего по ветру длинный и тонкий дымок с развихренным концом, похожим на кудрявую метелку. Пастухи отдыхали от беготни, уверенные, что олени не уйдут с пастбища, пока нет комаров.

— Пришёл? — сказал Кутувия, поднимая голову. Он лежал на животе, опираясь локтями о землю. То был здоровый, точно выкованный из железа человек, с плоским и широким лицом, бесформенным носом, похожим на шишку, и узкими глазами, как будто выковырянными тупым шилом. Черты его лица поражали грубостью, фигура напоминала обрубок массивной плахи, поставленной на пару крепких прямых кольев. Зато на своих четырёхугольных плечах Кутувия мог нести на большое расстояние круглую, то есть неободранную и невыпотрошенную, оленью тушу.

Каулькай сидел против него на корточках, упираясь подбородком на соединённые вместе колени. Он также поднял лицо по направлению к новопришедшему и остановил на нём свои большие, глаза орехового цвета. Лицо его было совсем бронзовое, с суровыми крупными чертами, с большим слегка орлиным носом и резкой вертикальной морщинкой между нахмуренных бровей. Он напоминал индейского вождя из племени каких-нибудь семинолов или апахов, и глаза невольно искали на его коротко остриженной голове традиционного пучка орлиных перьев, знаменующего достоинства предводителя индейских воинов. Жёлтая собака, лежавшая у ног Каулькая, тоже подняла длинную морду, вытянутую, как у лисицы, вильнула долгим пушистым хвостом и снова свернулась в клубок.

Эуннэкай сбросил на землю ношу, отдавившую ему плечи, и сам тяжело опустился около неё. Оживление его сил исчезло вместе со страхом, и он чувствовал себя совсем разбитым.

— Эгей!.. — ответил он на приветствие. — Пришёл!..

— Что видел? — спросил Кутувия, помолчав.

— Нет! — вяло ответил Кривоногий. Ему не хотелось рассказывать про медведя.

— А я думал, что медведь тебя съел! — сказал насмешливо Кутувия, оскалив два ряда крупных белых зубов, похожих на лошадиные.

Глаза Эуннэкая широко раскрылись от ужаса.

— Не говори! Не поминай! — сказал он сдавленным голосом. — Поминать грех!

— Разве видел? — спросил Каулькай голосом, в котором слышалась тревога.

Кривоногий утвердительно опустил глаза.

— Куда пошёл? — снова спросил Каулькай.

— Не пошёл. Ещё лежит! — неохотно ответил Кривоногий. Разговор положительно казался ему опасным.

— Ещё в стадо придёт! — задумчиво продолжал Каулькай. — Всех оленей разгонит.

О подробностях встречи Эуннэкая с медведем никто, однако, не стал расспрашивать. Он вышел из неё благополучно, — стало быть, и спрашивать было нечего.

Наступило короткое молчание.

— Сколько раз ложился? — спросил Кутувия так же насмешливо.

Но Эуннэкай не ответил. Его глаза были прикованы к кучкам рыбьей шелухи, рассыпанной там и сям около костра.

— Нашли? — спросил он тихо. Ему внезапно до смерти захотелось есть.

— Нашли! — беспечно ответил Кутувия, поворачиваясь на бок и опираясь на локоть.

— Сколько?

— Три!

— Крюком?

— Крюком!

На устах Кривоногого вертелся невысказанный вопрос, но, вместо того чтобы сказать что-нибудь, он только сплюнул в сторону долгим, голодным плевком. Нечего и спрашивать. Очевидно, ему ничего не оставили.

— Хочешь есть? — спросил Кутувия, потягиваясь. — Пососи матку.

Эуннэкай бросил на него укоризненный взгляд. Кутувия опять насмехался. Он хорошо знал, что Кривоногому ни за что не удастся поймать и осилить дикую оленью матку.

Каулькай медленно поднялся с места и, захватив свой аркан, валявшийся возле, направился к стаду. Вытянув внезапно руку, он швырнул свиток колец аркана по направлению к ближайшей важенке. Петля развернулась свистя и, описав дугу, упала на тонкие рога животного, которое тщетно старалось спастись бегством. Через минуту Каулькай уже лежал брюхом на шее важенки, легко осиливая её отчаянные стремления освободиться.

— Соси! — коротко сказал он, придерживая обеими руками голову животного с короткими, ещё не вполне отросшими, летними рогами.