— А может, и больше, начиная с сентября — ноября. Вы и сами, Ханна, представить себе не могли, насколько нужно и важно организованное вами дело. Через год вы начнете платить мне гонорары, и мне не придется выпрашивать деньги у моей тещи Лицинды. Бедняжка, каково ей будет без меня! Да нет, того шиллинга пока хватит, уверяю вас. Я с удовольствием смотрю, как вы ворвались в эти джунгли и — пока — продвигаетесь без всякого сопротивления. Этого мне вполне достаточно. Во Франции, Ханна, рассказывают историю об одном из моих соотечественников, который изо дня в день следовал за цирком в надежде однажды увидеть, как тигр съест дрессировщика…

— Я похожа на дрессировщика, Полли?

— Да, на дрессировщика, ростом от горшка два вершка, обернутого в кружево. И еще я надеюсь, что женюсь на вас, хотя и не очень в это верю.

Она предложила Клейтону Пайку отменить их пари: у нее было слишком много шансов выиграть.

— К тому же я уверена, что, даже выиграв, вы все равно не взяли бы моих денег…

Он зашелся в приступе смеха.

— Ну уж нет, моя милая полячечка! Спор есть спор, и я буду вас преследовать аж до островов, населенных папуасами, чтобы получить мои деньги.

— Так я вам и поверила. Во всяком случае, вы сами финтите в этой игре и помогаете мне одержать верх. Разве так играют? — И она добавила — Вы никогда бы так не поступили, если бы я была мужчиной.

Он оглушительно расхохотался: а ведь и правда, она женщина, он тоже это заметил, и если бы ему было лет на сорок меньше…

— …мне пришлось бы заняться вашими пеленками… К тому же я люблю у мужчин и у сыров одно и то же — они должны быть хорошо сделаны.

Она поцеловала его в обе щеки и подумала: "Он, безусловно, обожает меня, и это очень хорошо и весьма полезно. Я тоже люблю его, как балованная внучка — деда… Кстати, ты могла бы поцеловать его и в губы, он долго бы об этом помнил".

Единственное, что обеспокоило ее в первое время пребывания в Мельбурне, довольно быстро отпало: Хатвиллы действительно уехали в Европу и не скоро собирались возвращаться. "Это просто прекрасно!" Они катались с Полли на лодке, ее приглашали на все вечера, на которых уже не принуждали танцевать, бывала она и в лучших ресторанах города. Как хорошо иметь успех, особенно когда ты не очень красива… (Она все меньше и меньше времени проводит перед зеркалом: только чтобы поправить шляпу или прическу. Все остальные надежды уже отброшены — совенок превращается в сову.)

25 июля она получила письмо и заплакала так, как никогда в жизни еще не плакала.

Коллин умерла.

"Танцуй, Матильда!"

Перед нею стоят огромные мужчины из семьи Мак-Кеннов, Только Дугал сидит, а его четверо сыновей — Род, Патрик, Оуэн и Алек — сильные и тяжелые (каждый килограммов сто, не меньше), все в трауре, выстроились в ряд напротив Ханны, сидящей в кресле, и их рост и вес лишний раз подчеркивают ее хрупкость. По словам Дугала, Коллин в последние недели своей жизни, в перерывах между приступами удушья, много раз повторяла, что Лиззи нужно отдать Ханне на воспитание.

— Она очень любила вас, Ханна! Любила как дочь или сестру.

(Дугал сам еще не понимает причин этой привязанности и все время думает о них.)

К тому же, добавляет он, в этом случае речь идет не только о том, чтобы выполнить последнюю волю умершей и сдержать слово, которое он ей дал. У семьи Мак-Кеннов нет ни одной родственницы ни в Австралии, ни в Индии; только в Ирландии, где-то под Белфастом, доживает свои дни одна из теток Коллин, которой и можно было бы поручить воспитание девочки. Можно, правда, отдать ее и в пансионат в Мельбурне…

"Ты, Лиззи, в то время сидела у себя в комнате, наверху. Едва я зашла, ты заплакала, бросилась ко мне, обняла, умоляла взять тебя с собой… В общем, все члены семьи Мак-Кеннов словно сговорились и атаковали меня, чтобы я взяла тебя к себе… Признаю, мне и самой очень этого хотелось".

Разумеется, продолжал Дугал, ни он сам, ни один из его сыновей (самый младший из них был на десять лет старше сестры) не хотел бы расстаться с Лиззи. Им очень нелегко согласиться, чтобы она жила в другой семье, но когда в доме нет женщины…

— Может, спросим саму Лиззи? — спокойно заметила Ханна, которую начинали раздражать все эти лишние слова. — Ведь ей почти десять лет, и она умница.

С этим Дугал согласен полностью, а Род добавляет:

— Она хочет жить у вас.

Ханне остается только дать гарантии как неофициальной опекунше (позже, если все будут согласны, можно будет оформить официальную опеку), Ханна объясняет, как идут дела, и призывает в свидетели Рода, который очень помог ей в самом начале, за что она ему горячо благодарна. (Черт возьми, долго ли мне еще ломать эту комедию? Ведь все эти пять здоровенных дубин в глубине души довольны, что я избавляю их от Лиззи.) Она рассказывает о том, что ей удалось сделать в Мельбурне, говорит о своих планах на будущее, упоминает Клейтона Пайка, Пола Твейтса, Робби и Дину Уоттс, сестер Вильямс в Сиднее.

В Сиднее ей придется теперь занять большие апартаменты, работы по ремонту которых подходят к концу. Да, это в левом крыле здания, где расположен Сад Боадиции. Разумеется, Лиззи будет жить там с нею и с очень приличной гувернанткой, Шарлоттой О'Маллей, ирландкой, как это явствует из ее имени. Ее наняла Дина. С ними будет жить еще и служанка. Да, разумеется, Ханна сама займется учебой девочки и проследит, как и договорились, не появятся ли у Лиззи первые признаки туберкулеза, если речь идет именно о нем ("мы-то теперь знаем, Лиззи, что у твоей матери был скорее всего рак"). Разумеется, "вы, мистер Мак-Кенна, или ваши сыновья могут всегда видеть вашу дочь, а они — сестру столько, сколько пожелаете…"

— К тому же, — сказала еще Ханна, — через год или полтора я думаю поехать в Европу. Лиззи, возможно, придется ехать со мной, подумайте об этом.

Потом она поднялась наверх.

— Все в порядке, мы будем жить вместе.

Она взяла Лиззи на руки, хотя они уже были почти одинакового роста.

— Ханна, пойдем отсюда скорее, а то они еще передумают!

Уже несколько недель ее ждало письмо от Лотара Хатвилла. Он писал, что уезжает с женой в Европу, — новость, которую она уже давно знала. Но он писал еще и по поводу Мики Гунна: "Он бесследно исчез, но ты, может быть, это уже и знаешь. Я все время думаю, что ты в этом тоже замешана. Ведь у тебя всегда есть способ решить любую проблему, правда?"

Через три дня после того как Ханна и Лиззи переехали на новую квартиру, пришло еще одно послание, короткое и без подписи: "Благослови вас Бог, Ханна, вы сдержали слово!"

Это было послание от Квентина.

В начале сентября в Сидней приехал нарядно одетый Полли Твейтс. Он привез ободряющие новости: в Мельбурне все шло просто прекрасно. Филиалы в Балларате, Бендиго и Аделаиде были открыты. Фурнаки-младшие уже работали по организации магазинов и салонов в Перте и Фримантле. Они оказались людьми очень расчетливыми, и из Франции, а точнее из Оверни, к ним приехал еще один брат. У него тоже усы и большие зубы, такие длинные и хищные, что едва не достают до земли. В Тасмании и Новой Зеландии дела должны были вот-вот начаться, и теперь следовало ждать приезда других французов из Оверни, чтобы пополнить число рабочих рук под командованием Жака-Франсуа. "Ханна, вы будете отвечать перед историей за то, что всю Австралию наводнят овернцы. Но лучшего и придумать было нельзя: как деловые партнеры они еще большие хищники, чем вы, а это неплохо, если за ними как следует присматривать…"

Полли думает, что восхождение Ханны к вершинам бизнеса неизбежно.

— Но, я надеюсь, вы не ограничитесь Австралией?

Разумеется, нет. И ему вовсе не надо ее подталкивать — мысль о поездке в Европу прорисовывается все яснее. Так же, как ей совершенно ясно, чем она станет заниматься в Лондоне, Париже, Берлине или Вене. Денег у нее будет достаточно, что-то около 40 тысяч фунтов по самым скромным подсчетам. И даже много больше, если она рискнет ликвидировать все или часть своих предприятий в Австралии (на всякий случай такую возможность нужно предусмотреть). Эти деньги позволят ей обосноваться (где — пока неизвестно), жить они будут скромно, без лишнего шика. Однако Лиззи нужен приличный дом, да и ей самой необходимо быть готовой к встрече с Тадеушем, если она произойдет раньше намеченного срока…