17

Тут мы и решили спрятаться. На этом огромном квадрате, покрытом утоптанным снегом и грязью. Бабка в вокзальном сортире, получив на лапу, заверила нас, что за рюкзаки мы можем не беспокоиться. Разве что они провоняют лизолом.

У нас было пять часов. Мы перекусили какой-то дрянью.

– Писи сиротки Хаси, – буркнул Костек и пошел за вторым кофе. Выпил его одним духом, точно он был вчерашний, и мы вышли из бара. – Пошли туда, где много людей.

Замысел был верный.

До толкучки было километра два. Местные называли ее «тарговица». Квадрат утоптанного снега и грязи. И с полтысячи мужчин и женщин. У доброй половины из них было что укрывать. Хорошее место. Машины с русскими номерами стояли в несколько рядов. Точь-в-точь как палатки. Капот каждой второй был накрыт ковром, дорожкой или стенным ковриком. Восточная роскошь, электродрели и электромоторчики, чудо-клей и местные барыги с походкой вразвалочку и намертво примонтированными к губам «Мальборо».

– Сколько же тут этого, – протянул Костек и показал пальцем на смесители, краны, души, не новые, явно откуда-то снятые. Интересно откуда, подумал я, но меня поразила безмерность империи. Баба с сумкой взимала торговый сбор. За нею ходила псина в наморднике. Я переложил бумажник в передний карман штанов и включился в эту процессию, плетущуюся, как крестный ход. Именно так это и выглядело. Семидесятилетняя женщина продавала наждачную бумагу по тысяче злотых за лист и розовые пряжки для белья – святотатственно яркие на фоне ее лица, одежды и глаз, которые смотрели над головами толпы, словно хотели в небе обрести утешение от постигшего ее позора. И ничего больше. Бурая зернистая бумага и пластик телесного цвета.

Костек совал голову то в одну, то в другую щель и, похоже, забыл про меня, окунувшись в сказки тысяча и одной ночи, в сезам картонных коробок, светло-синих и светло-красных, из которых высовывались приклады американских «М-16», произведенных где-то в Ростове или в Подмосковье. Их непрекращающийся стрекот рассыпался над площадью. Светловолосая девушка с лицом, покрытым проказой фиолетового макияжа, бездумно давала очереди по кронам деревьев. Вороны не реагировали на стрельбу. Сунув клювы под крылья, съежившись, они сидели на ветвях, подобные черным плодам. Имелись также «лимонки», коричневые рифленые яйца, чуть, может, больше ярких пасхальных брызгалок. Костек подошел к девушке и молча взял у нее из рук оружие. Повернулся, поискал меня взглядом и пустил мне очередь в живот.

– Почем? Сколько вы хотите?

– Пятьдесят. Электрический, – с гордостью ответила она.

Он отдал ей автомат, взял меня под руку и сказал:

– В самый раз для Василя. И еще запасные батарейки.

– Ну так купи.

– Не влезет в рюкзак.

– Понесешь в руке. Боишься?

– Нет. Калибр 5,56 делает маленькую дырочку спереди, но, когда выходит, вырывает килограмма два мяса. Пуля идет в теле зигзагом. Легкий, но длинный. «Калашников» будет короче, но чуть потяжелей. Я предпочел бы «узи». Самый маленький, «мини-узи», он весит меньше двух кило.

Какой-то человек втиснулся между нами. Он приоткрыл полу зеленой синтетической куртки и продемонстрировал три коричневые бутылки из-под пива, закрытые пластиковыми колпачками:

– Товарищи, водка… по пятнадцать…

– Больно дешевая, товарищ.

– Отличная водка, не дешевая, очень хорошая.

Он заглядывал нам в глаза, широко распахивал полы и смахивал немножко на эксгибициониста, немножко на неудавшуюся птицу или мастера левитации.

– Нет, товарищ, мы такую не пьем. Мы вообще не пьем. Мы – пионеры.

Он ощупал наши лица взглядом, словно надеялся, что из какого-нибудь отверстия на них вырвется смех и мы покажем, что пошутили.

– Пионеры…

Пробормотав это, он кивнул, смирившись с неудачей, и побрел в растоптанных черных башмаках в тень деревянного ларька к своим сомнительным сотоварищам с руками сплошь в синих наколках, которые ножами ели из банки атлантическую скумбрию, а может, ставриду.

– Арматура и микстура, – буркнул Костек и отправился искать «узи».

Советская старуха протягивала польскому старику наждачную бумагу. Он протягивал ей деньги. Бумажка за бумажку. Ветра не было, ничто не трепетало. Девушка прекратила стрелять. Несмотря на мешковатое пальто, несмотря на косметику, она была очень даже ничего. Блатные прикончили консервы. Пущенная ударом ноги банка покатилась между манометрами, дисковыми пилами и картонками с сигаретами с Петром Великим на коне. Она дребезжала, но никто даже голову не поднял. Продавцы стояли неподвижно, истые люди севера, экономящие энергию. Наши передвигались бочком, согнувшись, сонливые, наклонялись над этой рухлядью, щупали, подносили к глазам, покупали или клали обратно – и то и другое с одинаковым презрением, потому что никогда не жаждали стать обладателями этих бесконечно убогих предметов, унылых кукол, затрюханного чая, серого слезливого фаянса и всего остального, что там было, меченного дождем и морозом, чудовищностью пространства, которое может свернуться, но никогда не кончится, и все, все пропадет в нем, точно случайный пешеход. Газомеры, водомеры, посуда с традиционными народными узорами, перец, ошейники, хромовые сапоги, кожа, веревки, косы, серпы, армированные сиськодержатели, пепельницы, дерево, камень – словно люди избавлялись от всего, словно над империей повеяло духом некой новой религии отречения, возвышенной мистикой, признающей только нематериальную реальность. Они дочиста выметали свое жилье в ожидании откровения, которое придет и наполнит душонки и домишки.

– Это космический пистолет, – сообщил молодой парень Костеку, треща лазерным пистолетом, вспыхивавшим желтыми и красными огоньками.

– Марсиан мочить, да?

– Может быть, и марсиан. – Парень неопределенно улыбнулся и спрятал, совсем как черепаха, голову в джинсовую куртку. – А может быть… русских.

– А что, кто-нибудь сейчас что-то имеет против русских?

– Мы, украинцы.

– Значит, уже не против ляхов?

– У нас нет ляхов.

– А русские есть? Ну, тогда спрячь эту космическую пушку. Спрячь. Может, пригодится. Они были в космосе, так что вдруг подействует.

Парубок неприязненно глянул на Костека, но тот, не обращая на него внимания, двинулся дальше. А я пошел осмотреть большую «волгу», сплошь обложенную коврами. Саму ее видно не было, но такой большой могла быть только «волга». Ковры на крыше, на капоте, на багажнике, а на коврах хрусталь – вазы, салатницы, бокалы и графины. И самовары. Из Тулы. Ковры из Бухары. Откуда хрусталь? Должно быть, из добычи, потому что все это выглядело как монгольская юрта, разбитая среди серой полупустыни обиходных вещей. Люди постукивали по этим прозрачным чудесам, чтобы услышать высокий, мягкий и чистый звук. На всей площади не было ничего чище. Люди эти были старухи и старики, седые, в теплой обуви. Они прикладывали ухо, слушали не шелохнувшись, пока звук не растаивал в воздухе, как луч света, и тогда стучали снова, чтобы опять прозвучало это нечто – далекое, прекрасное и недостижимое.

Всю эту лавочку сторожил высокий худой мужчина лет пятидесяти, державшийся поразительно прямо. И лицо у него было не похоже на русские картофельные физиономии. Гладко выбритые впалые щеки. Из-под черного с каракулевым воротником пальто выглядывал серый китель сталинского покроя. Седые волосы подбриты на затылке, а усы с проседью опускались ниже уголков рта. Я подошел поближе, чтобы принюхаться к нему. Мне было любопытно, пахнет ли от него. Пахло. Одеколоном и трубочным табаком. Мне понравился этот человек. К тому же у него были все зубы. Белые, как фарфор. Я подумал, что они, наверное, издают такой же звук, как хрусталь. Серое галифе заправлено в высокие черные сапоги в мягких складках у щиколоток.

В конце концов он наткнулся на мой взгляд. У него были холодные серо-голубые глаза. Он загипнотизировал меня. Я напоролся на его ледяные иглы. Он кивнул мне, чтобы я подошел. И я подчинился. Сделал несколько шагов и встал перед ним. Он оглядел меня с головы до ног, словно оценивал, решал, покупать или нет, одним словом, что-то в этом духе, а я не смел ни шевельнуться, ни спросить, чего он от меня хочет. Потом он зыркнул над моей головой, обежал взглядом всю площадь с какой-то птичьей стремительностью, как хищник, как филин с ветки, и, прежде чем я догадался, что это мера предосторожности, конспирация, он поднял ковер, закрывающий заднюю дверцу машины, дернул за ручку и прошипел: «Скорей, скорей!» Я влетел головой вперед, складываясь, как перочинный ножик, дверца тут же захлопнулась, и меня объяла темнота. Я совершенно по-идиотски подумал, что ничего не сказал Костеку и он, наверно, будет меня искать.