— Вы где работаете?

— А что такое? — удивился посетитель.

— Да мне кажется, — врала Мелита, — что я где-то вас видела раньше… в театре ли, в ресторане, не помню… где-то в хорошем месте.

— Если вы видели меня в театре или ресторане, — рассудительно произнес Валичка, — то это еще отнюдь не значит, что я там работаю. Впрочем, моя работа на людях и для людей. Вы на пожарной выставке никогда не бывали? Не смею больше задерживать-с-с…

Пятясь и раскланиваясь, он удалился из кабинета. Мелита проводила взглядом его округлую фигуру, облаченную в модный костюм, мелькающие из-под штанин грязноватые желтые носки, и с гневным смешком придвинула микрофон, чтобы вызвать очередного посетителя.

НА ВСЕ, БУКВАЛЬНО НА ВСЕ ИДЕШЬ РАДИ ЛЮДЕЙ — А ГДЕ БЛАГОДАРНОСТЬ?

В сумерках коты темными тенями с сиплым воем бредут по гулким железным крышам. Весна!

В ухоженной, где невозможно даже и подумать о малейшем беспорядке квартире Лизы, Лизоли, — Набуркина говорит расслабленно, отхлебывая сухое винцо:

— Опять орел этот, дурак, будет сниться всю ночь. Как-кая чепуха! Днем глупость, ночью глупость…

— Почему глупость? — возражает из глубокого кресла подруга. — Тебе же ясно было сказано: орел — это радость, слава и богатство.

— Ах, брось, Лизоля! Какая радость, какое богатство! Была радость — съездить летом на море, да и ту отобрали.

— Все дорого, все дорого… — шелестит голос.

— Ко мне приходил сегодня какой-то толстый дурак, — представляешь, собирается искать клад! Откуда он такой нарисовался? Это не страна, а сущий цирк. То-есть, он даже якобы знает, где он находится, и хотел выяснить, что ему полагается по закону. С утра до вечера бедлам, сумасшедший дом! — Мелита шмыгает носом и трет пальцем виски.

— Гуру, Учитель, — в Лизолином голосе величайший трепет, — говорит, что это Закон жизни. Продавцы не любят покупателей, милиционеры — преступников, должностные лица — просителей. За то, что все они, волею обстоятельств, вырывают личность из состояния «самости», вынуждая ее расщепляться, раздваиваться, не давая возможности оставаться наедине со своим «я».

— Слушай, какой там клад? — вдруг продолжила она чрезвычайно деловитым тоном. — Кто, говоришь, к тебе приходил?

— Ах, ничего я не знаю, Лизоль! И гражданина того видела в первый раз. Изрядный, скажу тебе, грубиян.

— Да не об этом речь, глупая Мелитка! Что за клад, откуда, это-то он хоть сказал тебе?

— Ну, была мне нужда! Нет, я ничего не знаю, он только упомянул однажды, что изроет, как крот, всю… эту… Потеряевку… — Набуркина вдруг побледнела, отставила бокал, и растерянно огляделась.

— Что это с тобой? — в тревоге спросила подруга.

— Да знаешь, я совсем как-то упустила из виду название… Верно, и забыла уже, что сама потеряевская! — она возбужденно хихикнула.

— Э-эх, Мелитка! Человек к тебе, можно сказать, с кладом в кармане пришел, а ты… Все из-за того, что не слушаешь советов подруги, дорогая. Ведь еще утром тебе было сказано про символ, про сон. И если бы ты настроилась после этого соответствующим образом — не сидела бы сейчас, как дурочка.

— Что же бы я делала, интересно?

— Соображала бы, как поступить, если клад валится в подол. Ты хоть найдешь этого человека? На это хватит ума?

— Что уж ты — ума! — обиделась Мелита. — Я знаю, где он работает.

— Где?

— Не скажу! Какая ты хитрая!

— Ну и не надо. — Но голос Лизоли раздражен, вино плещется по бокалу. — Ведь на все, буквально на все идешь ради людей, и вот, на тебе — благодарность…

— Как-кая ты… — Мелиткины ноздри тоже начинают раздуваться.

— Да ты одна ничего и не сделаешь, — усмиряет ее порыв подруга. — Тут тонкое дело… запутаешься, гляди, без меня!

— Лизоля! Опомнись, о каком ты говоришь деле? Появился сумасшедший, махнул хвостом — и оказывается уже, что мы готовы скакать за каким-то неясным кладом! Ну откуда в Потеряевке может взяться клад? Да там все-то веки что крестьяне, что помещики перебивались с хлеба на квас. Последний ходил в заплатных штанах: мне дедка рассказывал. Да он бы этот клад ногтями из-под земли выцарапал.

— А я все равно стала бы искать, — помяв большую грудь в области сердца, сказала Конычева. — Нашла бы — ну и прекрасно, не нашла — и черт с ним. Тут дело в возможности. Что сидеть-то, как курицы мокрохвостые, надоело ведь уже. Сколько можно?.. Никаких, по сути, серьезных шансов, и все меньше их, меньше… Да хоть однажды в какой-то омут забуриться, — так сказать, напоследок.

— Ты всегда была авантюристкой! Взять и вот так вот шлепать неизвестно куда, неизвестно зачем… что за прихоти!

— Ну устрой мне тогда, устрой знакомство с ним, — умоляет подруга. — Он хоть симпатичный?

— Мне кажется, не весьма…

— И черт с ним, пускай будет урод! Урод?

— Не сказать, чтобы урод. Да больно он был мне нужен!

— Значит, договорились: ты его ко мне приводишь.

— Ага, так и разбежалась. Где я тебе его возьму? И как я должна к нему подойти? И вообще…

— Твои вопросы! Не сделаешь — не получишь кроссовок. А на рынке они тебе встанут — сама знаешь… Не жалко денег?

Денег Мелите жалко. Дело в том, что некий торговец, разделяющий идеи партии бывшего второго Лизолиного мужа, согласился сбыть ему несколько пар по оптовой цене — на благо общего дела. Партбосс полностью в Лизкиных руках: он до сих пор надеется на возвращение к ней. Но она непреклонна, и не прощает мужчинам проступков и слабостей.

— Ладно, — вяло сдается Набуркина. — Считай, что твоя взяла, чего уж там…

КЛЫЧ И БОГДАН — СЛАВНЫЕ, ГОРЯЧИЕ ПОТЕРЯЕВСКИЕ ПАРНИ

Думал ли Валичка о том, куда он денется со своим кладом в случае его успешного нахождения? Вернее, с теми процентами, что выделит ему родная держава? По кинофильмам он примерно представлял себе, какие бывают найденные сокровища: в небольших ларцах, или кованых сундучках, внавал жемчужные ожерелья, звездочками светятся драгоценные камни, — и все это теряется, меркнет в россыпях золотых монет. Наверно, если откопать что-то подобное — это будет довольно дорого стоить! Особенно если посчитать на доллары, зеленые, баксы. Или марки. Или фунты стерлингов. Или франки. Или хотя бы песо. Но, прикидывая и так, и сяк, Валичка не мог представить, как же он распорядится с предполагаемыми — то ли российскими деньгами, то ли с любой из упомянутых валют. Купит машину? Но с его врожденным астигматизмом он не пройдет медкомиссию на шофера. А без прав — что толку от машины? Дача? Ездить туда летом с работы в душных полных электричках, за сомнительным удовольствием поковыряться в грядках, посудачить вечерком с соседями о погоде, о том-сем? Так не стоит она этого! Выйди вечером во двор, если уж приспичила охота, да и судачь на здоровье! Директор пожарной выставки вырос на асфальте, под сенью больших домов, и к отдыху на природе не питал большой тяги. Убить свалившуюся сумму на путешествия? На увлекательные поездки в заморские страны? Приглядеться, так сказать, вблизи к жизни дворцов и хижин? Затея не пустая! Но Валичка и к этому был равнодушен. Дело в том, что он уже был раз в большом средиземноморском круизе: директор одного из возникших турагенств оказался знакомым еще по дальним, филателистическим делам; под его болтовню Постников продал кое-что ценное, и — махнул. Первые два дня, когда огромный теплоход плыл по морю, еще были новы и упоительны: бары, музыка, бассейн, девушки, белые костюмы услужливых официантов, вообще приглядка к новой ситуации… По прошествию же этих двух суток Валичка, еще некий торговец-оптовик, адвокат и кандидат медицинских наук засели в каюте и все остальное время путешествия убили на преферанс. Другие ходили, ездили, что-то смотрели, — а они, если даже удавалось их вытащить из каюты или отеля, опухших и сонных, с блуждающими взорами, — не столько глазели по сторонам и слушали гидов, сколько думали с тоскою об ожидающей их заветной «пульке». Суть тут была не в деньгах, или в другом интересе: азарт, возможность располагать временем все двадцать четыре часа в сутки словно обезумили тогда четверых здоровых мужчин. Главное — никто на них не орал, не требовал что-то делать, не заявлял прав на их личности. Торговец даже упустил тогда какую-то закордонную сделку, о которой договорился заранее, — его искали, стучали в запертую дверь, — а они сидели тихонько внутри, пересмеиваясь и перемигиваясь. От тех серо-буро-малиновых, скомканных, словно цветная глянцевая картинка, суток у Валички остался снимок: маленькая моментальная карточка, снятая уличным фотографом в дальнем горластом квартале портового города. Он тогда выполз под чьим-то железным напором на свет Божий, поехал с группой на осмотр неких исторических руин, а когда слезли с автобуса, — незаметно, подчиняясь странному желанию, скрылся тихонько, и побежал, куда глаза глядят. Вдруг фотограф, вынырнувший внезапно, схватил за пиджак, и жарко забормотал, показывая фотоаппарат. Заробевший Валичка тупо глянул на него, и послушно встал посередине небольшой площадки, одергивая пиджак. Снимок он получил тут же, никому его не показывал, и лишь иногда рассматривал его: халупы на заднем плане, гримасничающие поодаль ребятишки, старуха с клыком в длинном балахоне, осел с перекинутым через спину мешком… И сам он — толстый, одутловатый, небритый, в мешковатом костюме с мятыми полами пиджака и висящими коленями, в нелепенькой шляпе, глаза воспаленные, с мешками, и выражение у них испуганно-преданное. Фотографию эту, повторяем, он никому не показывал, а когда глядел на нее сам, то щелкал себя, фотографического, в нос, и неизменно говорил: «Эх, а и гадкий ты бывал человечек!»