И, стоя над проснувшимся райцентром и глядя на то место, где круглилась подмытая теперь прудом и осыпавшаяся в его воды танцплощадка, Федор Иваныч вновь увидал себя в разноцветной толпе, шаркающей подошвами по выщербленным доскам. Какие парни толклись рядом! — друзья, кореша, земели… Как пили! Как дрались под деревьями маленького парка!

А потом — словно буйный жестокий дух дунул на толпу грудящихся среди небольшой площадки юных дрочил и пьяниц. И они унеслись: кто в тюрьму, кто в могилу, кто в некие «высшие сферы», и их стало не достать ни плечом, ни кулаком, ни криком; кто к тихим домашним лежбищам и седалищам.

СТРУКТУРА МОМЕНТА

Известный писатель-детективщик и фантаст Вадим Ильич Кошкодоев распахнул окно в номере, потянулся и сладко пожмурился. Глянул вниз, с четвертого этажа — «Мерс»-шестисотка стоял на месте, целехонький, возле подъезда гостиницы, в ряду машин, таких же чистых, приземистых, рассчитанных на добрые дороги. Впрочем, что удивляться — стоянка была под контролем, и он внес администратору деньги за охрану.

А под окном — самый центр областного города Емелинска: шумит, мельтешит — ах, родная сторонка! Сколь приятно наехать сюда из столичной суматохи.

Хорошее утро. Хотя здесь — тоже дым, загазованность, разная экология… Но опять же — не сравнить с Москвой, там с этими делами вообще полный мрак, только на даче можно отдышаться.

Нет, надо скорее рвать и отсюда. Сегодня не удастся, сейчас — визит в областную секцию партии народно-радикальных реформ, потом — в галерею; не ехать же, на ночь глядя! Но завтра с утра, прямо с самого раннего утра — это обязательно.

Кошкодоев был родом из Малого Вицына, и звал его своей малой родиной. Там в музее целый стенд был отведен знаменитому земляку, автору сценария известного фильма «Час смерти придется уточнить», посвященному работе славных органов, книг «Пленники шестнадцатого океана», «Бросок на аммиаковую звезду», «Плазменная переделка».

Сам он родился там в конце войны: отец, фронтовой лейтенант, приехал в отпуск из госпиталя, расписался с бывшею одноклассницей, пожил сколько-то с нею, и снова отбыл в места боевых действий, и погиб вскоре в Венгрии. Рос полусиротой, — но тогда было много безотцовщины, это не считалось ни позором, ни особенной бедой. Жил у бабушки, тихой и богомольной, — мать со временем притулилась к однорукому вояке-инвалиду, переехала к нему, родила еще ребенка; Вадик существовал на отшибе от той семьи. Нормально учился, водился больше с сосредоточенными, упертыми ребятами, — а в восьмом классе обнаружил вдруг способности к стихотворству! Ходил по школе, расчесывая угри, бормотал, рвал бумагу. После школы, послесарничав год в «Сельхозтехнике», ушел в армию. Вот там-то отцы-замполиты живо приспособили его к делу: взвалили на него «Боевые листки», подключили к дивизионной газете, — и, встречая на своей территории гостей, комполка говорил порою: «А ведь у нас есть и поэт!..»; тотчас ефрейтор Кошкодоев являлся, и начинал читать о березках, «стоящих ракетно», о суровых и нежных комиссарах, о девушках, ждущих солдата… Такая тематика нравилась чинам, и ефрейтору жилось неплохо. Он вступил в партию, — а за полгода до дембеля заявил политработнику, что для поступления в Литинститут ему не хватает кое-каких нюансов в послужном списке. Тут же его назначили комсоргом батальона, скоренько протащили до старшего сержанта. Замполит все многозначительно поглядывал, похмыкивал, разводил турусы, делал намекм, — и добился-таки своего: в самой окружной газете появились стихи солдатского поэта, ст. сержанта Кошкодоева, посвященные капитану Балаболенко — о том, как необходимы бывают порою советскому воину «замполита суровое слово, замполита суровый приказ».

Кстати, за это стихотворение, буквально выдоенное из него капитаном, он, как оказалось впоследствии, еще должен был бы поставить замполиту бутылку после дембеля: в основном благодаря ему был проскочен творческий конкурс. Там, в комиссии, испытанные кадры советской поэзии отметили в нем и радостный пафос нелегкого ратного труда, и преемственность комиссарских традиций, и уверенную гражданскую поступь абитуриента. Большего в те годы и не требовалось, пожалуй, для поступления, — да и среди посланных кошкодоевских стихов были, были неплохие: здесь свежая деталь, там — необычная рифма, а вот строфа — вроде простенькая, ничего особенного, а присмотришься — есть в ней дыхание, настроение, и просто какая-то милота…

В поэтическом семинаре он, однако, продержался недолго: не те оказались локти и плечи, не тот уровень таланта, чтобы устроиться в капризной, баламутной стихотворской среде так, как хотелось. Еще он и действовал часто по-солдатски прямо, с наскоком, взывал на собраниях к партийной принципиальности, раня нежные сердца; нет, там ему было явно не место!

Он и среди прозаиков проболтался два курса ни то, ни се: своей темы так и не мог нащупать, еле выдавил несколько рассказов о босоногом детстве, да три вещицы из солдатской жизни. Но институт не спешил с ним расстаться: то, что написано — было сделано крепко, внутренне свободно, не штамповка. «Зорче вглядывайтесь в жизнь! — учили семинарские мэтры. — Пристально, пытливо! Отображайте свершения современников!» Вадим морщился: на хрен всех современников, навидался их досыта! Мучило другое: как, где зацепиться? На чем сосредоточиться? Не придется ли так, несолоно хлебавши, возвращаться в провинцию, ловить там алкогольные поэтические озарения в компаниях газетчиков и студийцев? О, мля!..

Вдруг в Малеевке собрали совещание молодых, пишущих на военно-патриотическую тему; вспомнили кошкодоевских «Замполитов», солдатские рассказики — и послали. Там он на утреннем заседании, жестоко похмельный, отрывисто прочел, взмахивая кулаком, армейские стихи. И, уже заканчивая чтение, вдруг опомнился и встрепенулся: кажется, попал! Люди в форме благожелательно улыбались, иные подбадривали кивками головы: ну же, взмывай круче! — представители редакций сдержанно покашливали, косились с любопытством.

И — что же бы вы думали? — подборка в журнале «Советский воин», книжечка в «Библиотеке журнала», сборник в «Современнике» — крошечный, но все же… Вот так «Замполиты», опять вывезли! Другое дело, что все это было из прошлого, в поэзии он не видел себе перспективы — но ведь начало, тоже штука немалая…

Что самое главное: совещание сыграло и судьбоносную для Кошкодоева роль: он стал вхож в круг «армейских литераторов». При внешней открытости и жизнерадостности, готовности поддать — народ это был хитрый, подозрительный, искатели сионистских происков, буквоеды и нетерпимцы. Притом еще — бетонный практицизм, умение выжать из удачной ситуации все выгоды, до последней капли. И вот как-то однажды впавший в дремучий запой в литинститутовской общаге некий майор (у него шла вторая книжка в Воениздате) после очередной кружки пива за стойкой знаменитой среди литературной студентуры грязной пивной на Огородном проезде хрипанул, мутно глядя на Кошкодоева:

— Эт-за все — шв-валь, гавно! Отставить, забыть!

— Ты о чем?

— А-а… Проза моя. Роты-пулеметы, атаки с ходу, собрания, учения, мать бы их ети… И главное-то — понимаешь — даже не в том, что это неправда. Правда, неправда — кого это харит? Просто она не нужна, вот в чем дело. Трудно из нее в люди выйти. В самой армии она и на хер никому неинтересна, — а на гражданке? Тоже любителей немного…

— Так ведь можно о другом. Или совсем не писать.

— Другого я не знаю. Притом — у гражданских свои правила игры, я туда не полезу. А совсем… нет, пока я кое-какие издательские каналы контролирую, мне это дело кидать не резон. Членство в Союзе[4] заработаю — там видно будет. Жалко, годы уйдут… Не с того начинать надо было.

— А с чего?

— С детективов, с чего же еще… Я бы среди этой банды уже в законе ходил… и бабки, и книги имел, и все… Только туда проникнуть сложно, к этим шмулям. Да и это беда невелика, ходы всегда найдутся. В конце концов, самому под жида закосиить…