Порою являлись, конечно, и мысли о поиске клада — но как, с какого боку подходить к такому мероприятию? И вот лишь теперь, в Потеряевке, мечты стали обретать какой-то реальный облик.

Иногда, оставаясь один в убогом батрацком жилье, он доставал рыхлые, остро пахнущие рыбным жиром листки и перечитывал их, шевеля толстыми губами. Видел сны о драгоценностях в кованом сундуке. Ум его был достаточно отточен на разные уловки и махинации многолетней работой таксистом и механиком на воротах: он сразу усек, что к той же цели пытаются пробиться и не первой молодости городская фря с толстым то ли хахалем, то ли мужем, и его хозяин на пару с жеваным уголовником. «Ничего, — рассуждал Фаркопов. — Я в это не мешаюсь». Надо лишь не упустить самый главный момент: момент откопания сундука, и выемки его из земли. Как только он будет поставлен на край ямы — тут уж наступает пора его действий. Напасть внезапно, вырубить, связать и бросить в эту же яму. И укантарить сундучок. Сколько времена понадобится ему, чтобы отвезти клад и надежно его упрятать? Да часов восемь, не больше. Потом надо будет позвонить в совхозную контору и сказать, что видел в низине свежевыкопанную яму, где лежат связанные люди. А может, они сами успеют к тому времени развязаться: ну и на здоровье, он же никому не желает зла! Крячкин с уголовниками все равно будут молчать, не те личности, чтобы привлекать внимание, а баба и ее напарник… Их, скорее всего, самих поднимут насмех: тоже, кладоискатели! У них же нет никаких доказательств. Даже если и начнут колготиться, чего-то искать, все равно проищут столько, что его к тому времени и след простынет. Он будет лежать в Полинезии, на золотом песке, и девушки с шоколадными белыми грудками будут подносить к его рту спелые плоды удивительных растений. На фиг сдались ему все здешние проблемы! Пусть разбираются, приватизируют, воюют, убивают друг друга — он-то тут причем? Одна еще только заноза: куда деть мать? Она тоже жила в Емелинске — большая жилистая, высокая, мощная армянка с усами, бицепсами не меньше, чем у сына. Что вот заставило ее в свое время выйти замуж за невзрачного по виду и росту, хоть крепко сбитого русака-таксиста, уехать с родины, родить от него сына? Жесткий и ухватистый, он все же правил в семье, как хотел, а Костьку прочил лишь по своей автомобильно-таксистской части. Тот подростком еще поступил в автотехникум, а кончал уже мужиком, после армии. И — в таксопарк, отцовым сменщиком. И жили, не тужили, и денежки водились. Девочки, блеск золотых сережек с правого сиденья, уверенные дяди с кейсами, беспечные пьяницы… И отец, видно, загляделся лишку на сережки в ушах симпатичной молодки, на нежный профиль ее: улетел в гололед вместе с нею на обочину, и закувыркался там, пока не умер и не взорвался… Печальный момент, ничего не скажешь. А мать надо отправить на житье куда-нибудь в тихое место, типа Финляндии: снять дом, отвалить денег на счет, навещать… Не в Армению же, на самом деле, ей ехать! Она до сих пор благодарит Бога, что не живет там теперь.

Да нет, не станут доискиваться, куда пропал сундук. Это же надо шебутиться, чего-то делать, отрываться от своего корыта — кому охота? И бабе с ее напарником, мужем ли — тоже нет смысла поднимать заваруху: поймет и дурак, что ничем хорошим это для них не закончится.

Самое, значит, главное теперь — не упускать из виду ни одного из этой четверки! Следить и следить. А еще, как говорил гаражный радиаторщик из интеллигентных полубомжей: «Ждать и надеяться!»

Отворилась дверь; вошел Богдан. Глаза его блуждали.

— Ты Клыча не видел? — спросил он.

— Нет, а чего? — Фаркопов сунул пропахшие вяленой рыбой листки под матрац, повернулся на узкой койке.

— Девка у него пропала, Любка эта несчастная.

— Куда пропала?

— Кто бы знал! Наверно, ее этот фермер, Иван, к себе увез. А Клыч его резать побег.

Жизнь продолжалась, и она была интересной!

ТРИШНУ

— Ну расскажите же, Елизавета Петровна, что вы усвоили из нашего урока?

— Кое-что усвоила, конечно, — залепетала Лизоля. — Например, это… тришну, страстное желание… Еще это… абхисамета, проникновение…

— Так, проникновение. Куда, во что?

Конычева зарделась, прижала ладони к щекам.

— Черт знает, чем занята ваша голова!.. — вскричал Гуру, и осекся: опять осквернил уста ругательством! Но ведь нет уже никакого терпежа. — Целый час я раскрывал перед вами основы Истинной Мудрости, а вы — тришну! Если не усвоили, знайте: страстное желание — суть корень всякого зла, и преодолеть его можно лишь полным и глубоким пониманием природы неведения, авидья…

— Вы меня извините, Антон Борисыч, — поникла Лизоля. — Бездарная я ученица. Слушать вас век готова, а начну вспоминать — одни глупости…

— Что же делать? Весь год я мечтал, что проведу лето в блаженном одиночестве, поднимаясь все выше и выше к вершинам Совершенного Знания. Вдруг — вы, и мигом все опошлилось, ночами мне снится разная чепуха, а изучение основополагающей доктрины пратитьясамутпада застыло на мертвой точке. Вам надо покинуть это место.

— Хорошо, я уйду, — вдруг легко согласилась она. — С одним только условием: мы с вами погуляем напоследок там, наверху, — а на прощанье вы меня поцелуете. Не по-братски, а как женщину.

— Нет! — взвизгнул Антон Борисыч. — Ни за что!!..

— Тогда я сама, — Конычева встала на четвереньки, и, подползши к его цыновке, толкнула Учителя. Он опустился на пол, вытянулся и замер.

— Давно бы так, — прошептала она, облизывая губы.

ЖАЖДУ ЗНОЙНЫХ НАСЛАЖДЕНИЙ В ТЬМЕ ПОТУШЕННЫХ СВЕЧЕЙ

— Так когда же, когда, душа моя? — скорее по привычке спросил Валичка, когда они, нагулявшись по полям, шли домой.

Она молчала. Вдруг мимо промчался вихрь: это батрак Клыч спешил в общежитие-халупу, унося в охапке бесценное сокровище — отчаянно отбивающуюся Любку Сунь. Лицо его светилось.

— Сегодня, — потупясь, сказала Набуркина. — Сегодня ночью.

Постников растерялся; просто, скажем, оказался не готов к такой постановке вопроса: как можно, столь неожиданно! Ночь на носу, и надо оказаться готовым, иначе стыд и позор неописуемые. Он вспомнил с тоскою время, когда сидел спокойно вечерами между своих аквариумов, или вел за чекушкою важные разговоры с суровым стариком Фуренко: как хороша, размеренна была жизнь, и не требовала физических напрягов, волнений, сопутствующих влюбленности, наясных поисков чего? — утраченного времени, главного предмета поисков этого жалкого века, это же ясно… Ведь мозолится в альбоме фотография, где он нелеп, в чужой стране, одутловатый, напуганный, с кривляющимися ребятишками, безобразной старухою и ослом на заднем плане! О, расборы гетеморфы и копеины гутаты!.. Неужели жизнь не удалась?

Он угрюмо умолк; близился закат.

Подходя к избе, Валичка пугливо огляделся: заклятых его врагов, петуха Фофана и кота Бармалея, не было видно окрест: один уже спал, верно, — другой умотал куда-нибудь по своим холостым делам. Одно это давало душе покой, умиротворение: он глубоко задышал и подхватил спутницу под руку. Она повернула лицо: блеснули острые, ухоженные зубы.

— Пойдем в огород! Посидим там на скамейке.

Скамейка стояла под корявой иргою, позади крапивы. Мелита пробиралась к ней, ойкая и осторожно ступая.

— Душа моя, — он прижал ее руку к своей груди. — Душа моя…

— Ну вот и душа, — слабо откликнулась она. — Что ты обо мне знаешь! Ничего не знаешь.

— Эти дела мне совсем не обязательны.

— Ой ли?..

«Ой ли»! Что еще за «Ой ли»? Постников разозлился. Что ему надо о ней знать? Родословную? Личность отца ее была ему более или менее известна из Кузьмовниных рассказов — тот слыл личностью одиозной, из так называемых неистовых правдолюбцев, костьми которых столь богата русская земля: лез в любую дырку, цеплялся к любой несправедливости, — и обличал, обличал, обличал… За это он, разумеется, всю жизнь был гоним и угнетаем, беден: кому же нравится, когда его лают публично? И умер сей Набуркин от того, что в конце концов сводит в могилу всех субъектов подобного типа: от водки и плохого здоровья. Хотя здоровье… тут есть некий нюанс, его нельзя обойти: он трижды отбывал наказание по уголовному закону — а это, как известно, не способствует укреплению функций организма. Его там били и зеки, которым он что-то пытался доказать, и надзиратели — все за те же попытки разобраться по совести и по закону. И под суд-то он попадал каждый раз за то, что где-то не так что-нибудь кому-нибудь ляпнул, и раздраженное начальство нажало на рычаги; пытался всунуться не в свои дела; в последний раз вообще — за то, что встрял в драку на правой, казалось бы, стороне, — а в результате посажен был за хулиганство вместе с прочими участниками. Вышел совсем уже больным и помер через месяц: официально считалось, что от водки, которой он в последний свой вечер выглотал действительно изрядно. Репутация в Потеряевке была у него плохая, его никто не любил; тень той репутации легла и на семью, — не любили, таким образом, и жену его, и дочку Мелашку, — это противное имя дал ей отец, никого не слушая, мысля лишь своими мозговыми загогулинами: хотел, верно, и здесь пойти наперекор всем мздолюбцам, бюрократам, клеветникам и иным неправедно живущим, порочащим достижения и завоевания социалистического строя. Вот такой был папа. Что толку его знать!