– Говорю же, мам, у меня все в порядке.

Мама направила взгляд на Триш и Марджи. Это был уже совсем другой взгляд. – Я просто устала.

Мои слова повисли в воздухе, а мама, Марджи и Триш тем временем обменивались красноречивыми взглядами. Они постоянно так делают. Эта троица напоминает мне детишек, которые изобрели тайный язык, якобы непонятный посторонним. «Она-фа врет-фа, дураку-фа ясно-фа!»

Язык взглядов, который они совершенствуют годами, зародился за их общим рабочим столом, круглым, громадным, погребенным под телефонами, папками, пустыми кружками. Из-за бешеного обмена взглядами над столом будто вихрится миниатюрный смерч. В этом смерче кружатся все тайны их клиентов: подающих надежды новичков, матерых профессионалов, опустившихся актеров, писателей – авторов единственного шедевра.

«Девочки» не меньше восьми часов в день висят на телефоне; в трубку они при этом говорят одно, но в тайной беззвучной беседе – совсем другое.

В трубку: «Брайан, милый, мы ведь с тобой не первый год сотрудничаем, верно?»

Взглядом: «Всю жизнь был задницей, задницей и помрет».

В трубку: «Джессика, дорогая моя, ну конечно же вы талантливы!»

Взглядом: «Караул! Спасите меня от этой идиотки!»

Я знаю этот язык взглядов, потому что после папиной смерти каждый день приходила из школы в их контору и ждала конца маминого рабочего дня. Я делала уроки за столиком у стены с фотографиями, а три женщины без устали ворковали по телефону, скинув туфли, взгромоздив ноги на стол и пристроив на колени кружки с кофе. Они раскачивались на стульях и обольщали потенциальных партнеров, словно любовников. Правда, не снимали чулок и не показывали краешков кружевного белья – они пощипывали булочки и подсчитывали проценты на калькуляторе.

Каждый телефонный разговор для них – маленький спектакль, где можно с головой уйти в новую роль: или тонкого политика, или заботливой мамочки, или умудренной дамы, которая за жизнь всякой лажи наслушалась. А когда телефоны замолкали, три женщины переключались на сердечные дела и перемывали косточки ленивым мужьям, покойным мужьям, беглым любовникам, никчемным отпрыскам. Вроде меня.

– Раз пришла Джули, я открою еще бутылочку, – наконец сказала Триш.

В трио деловых женщин Триш играет роль цепной собаки. За своих клиентов она кому хочешь перегрызет глотку и не моргнув глазом слопает продюсера или издателя, попробуй тот «нагреть» клиента. Или хоть рявкнет так, что мало не покажется: «Ничего не желаю слышать. У этого автора есть дети, за которыми надо присматривать. У нее имеются гормоны, яичники, яйцеклетки, фаллопиевы трубы и еще много всего. Так что не думайте, что она – просто щелка на ножках, и не пытайтесь ее поиметь!» Триш кивнула на бокал:

– Тебе красного или белого, лапуля?

– Мне пора бежать. У меня весь день ушел не пойми на что, а надо сделать еще кучу…

– Наплюй. Я наливаю. Капелька красного не помешает.

– Вся в делах, потехе ни минуты. – Марджи наклонилась, чтобы рассмотреть меня поближе. – Совсем отощала!

Марджи – это семьдесят пять кило веса, множество ямочек и сплошные эмоции. Когда у кого-то накрывается выгодный контракт или уплывает роль, Марджи всегда готова пожалеть и утешить. Каждый ящик ее стола забит носовыми платками – на всякий случай. Марджи у нас – ходячее сострадание.

– Тебе не кажется, что она похудела, Деб? – спросила Марджи.

– Рядом с нами все выглядят жердями, – ответила мама.

Но Марджи не так просто заморочить голову.

– Я принесу ей поесть. – Марджи обняла меня, потом отодвинула на расстояние вытянутой руки и подмигнула, явно обещая что-то особенное. – У нас сегодня гуакамоли![2]

Гуакамоли было их дежурным пятничным угощением.

– Тост, девушки! – провозгласила Триш, качнув бокалом в мою сторону. – Чтоб всем, кто затрахал нас за эту неделю, не потрахаться на выходных! На посошок!

– Какой такой посошок? – возмутилась мама. – Здесь четыре женщины, которым требуется утолить недельную жажду!

Троица рассмеялась, а уж если они начинают смеяться, это надолго. Я вдруг вернулась в детство, и этот странный женский мини-клуб снова дал мне почувствовать, что моя семья – не только девочка, которая однажды увидела своего папу мертвым на бутафорской кровати, и женщина, которая сперва потеряла мужа, а потом смысл жизни.

Я не оговорилась. С мамой так и вышло. Она все никак не приходила в себя после папиной смерти, и я как будто лишилась обоих родителей, а не одного. Мы перестали быть мамой и дочкой. Мы стали просто двумя женщинами с общим домом и общим телевизором. Больше у нас ничего общего не было. Кроме того, что нам обеим разбил сердце один и тот же мужчина.

Я знаю, что маме пришлось очень тяжело, и ей хотелось навсегда закрыться ото всех. Но в книжках пишут, что потеря отца в моем возрасте – травма, которая будет сказываться всю жизнь. Поэтому мама знала, что ради меня ей придется устраивать что-то вроде приемных часов.

Мама честно пыталась это делать, но папа оставил после себя слишком большую пустоту. Надо было знать его, чтобы понять какую. Он был нашим солнцем, а мы лишь вращались вокруг него. Все лучшее в нашей семье шло от него. Он приносил домой сюрпризы в карманах и чудесные истории в голове. А по вечерам, когда мы вместе сидели за столом, он брал нас с мамой за руки и говорил, как сильно любит нас обеих.

Собственно, я всего лишь хотела сказать, что после папиной смерти Триш и Марджи всегда были рядом и что это они вытащили нас с мамой. С тех самых пор и повелось, что каждую пятницу мы вчетвером, сбросив туфли, едим гуакамоли, а со стены на нас смотрят фотографии маминых клиентов.

Стена сплошь увешана глянцевыми черно-белыми снимками актеров и писателей; все фото – одного формата (A4) и приколоты ровными рядами. Все женщины ослепительны, все мужчины загадочны. Некоторые снимки висят в конторе целую вечность. На стене никто не стареет. (Вот что значит хорошее освещение!)

Пока Триш копалась в картотеке («Точно здесь… на «П» – «Пино-Нуар»… цыпа-цыпа… ха-ха!»), Марджи послала воздушный поцелуй седовласому актеру в верхнем ряду – Джонатану Ричардсу.

– Привет, душка Джонни! – сказала она. – Ты все такой же красавчик!

– Он же, наверное, совсем старый, – удивилась я. – Неужели еще снимается?

– Не глупи, дорогая, – ответила мама. – Джонни давно умер.

– Но он был трудяга. – Марджи послала снимку еще один поцелуй. – Ни единое шоу без него не обошлось. Умница. Даже помер в понедельник, чтобы не пропустить воскресную тусовку.

– За Джонни! – предложила мама, когда Триш, выудив бутылку, подлила ей вина.

– Может, убрать его фотографию? – ляпнула я.

Взад-вперед метнулись взгляды, быстрые и таинственные.

– В смысле… – забормотала я, – раз он умер…

– Он не умер, – доверительно сообщила мама. – Для нас не умер.

– У него просто антракт! – хором произнесли «девочки».

Вполне в их пятничном духе. Обычно я легко сношу подобные штучки. В конце концов, мама и «девочки» – моя единственная семья. Но весь тот день я общалась с чокнутыми – сперва с Шейлой, потом с Софи, потом с Гордоном Стори. И у меня иссяк запас терпимости к сдвинутым. Мне о многом надо было подумать: о прикрытой рубрике, о неудачной встрече с психотерапевтом, а может, и о нас с Хэлом…

– Джули, как там твой роскошный? – поинтересовалась Марджи. – Почему его не видно? Приводи его сюда как-нибудь в пятницу!

Вот уж он обрадуется! Гуакамоли и компания баб с бунтующими гормонами. Мечта, да и только. Хэл бросается наутек, стоит мне только упомянуть о «девочках». Он заявляет, что его трясет от пожилых женщин. Ему не нравится, как они смотрят на него.

«Скорее уж сквозь него!» – уточнила бы Триш. Хэл нравится ей не больше, чем она ему.

– Хэл уехал по делам в Мельбурн, – сказала я.

– Опять? – Мамин вопрос сопровождался очередным красноречивым взглядом, и зашифрованная беседа возобновилась.