Сам не заметил, как перешел с ними на «ты». Бормочу, откровенничаю, отчитываю, словно живых. Они и в самом деле живые, во всяком случае, принимают весьма увлеченное и деятельное участие в моей судьбе.

Казалось бы, какое им дело — далеким, сверкающим, величаво кружащимся громадам — до меня? Массы наших тел несоизмеримы, расстояния между нами — сотни миллионов км…

Есть дело.

Хотя у физики — и Ньютона, и Эйнштейна, и Миньковского — может поехать крыша, если она всерьез задумается об этом.

Массы несоизмеримы, но вот души, видимо, да.

Мучители мои, палачи. Мойры. Ангелы-хранители. Музы, Учителя.

Дружище Солнце, если б я научился любить без отдачи, ничего не требуя взамен, седьмой дом, твоя душная хижина, перестал бы быть адом. Ты даешь мне огромный болевой толчок для творчества, но лучше бы ты излечилось. Я думаю, я смог бы творить и со светлым, и с ясным тобой…

Сатурн. Классический злодей, закутанный в белое, самый жестокий учитель, холодно щелкающий ножницами, отсекающий все лишнее, зовущий в предельный аскетизм, одиночество, в скит. Уроки твои самые действенные. Смирись или умри! Спасибо, Сатурн, старичок с узенькой, истончившейся от работы косой. Порой мне очень трудно благодарить тебя искренне, пойми и не обижайся, порой я выдавливаю сквозь зубы, с перехваченным дыханием и разорванным на куски лицом: спасибо, будь ты проклят, спасибо…

Сумасшедший поэт и неврастеник Нептун. Кто смог бы привести тебя к истинному нептунианству: мечтательный юноша с лютней, струны ее — невидимые аспекты звезд и планет, к босым ногам ласкается искрящийся прибой Океана? Сомневаюсь, что ты способен воспрянуть в этой жизни, слишком ты раздавлен, распластан, бедняга…

Мускулистый гипнотизер Плутон. Фатум. С тобой невозможно запанибрата. Ужасен, сокрушителен и справедлив, как сам Саваоф…

С тобою, Уран, несравненно проще. Зверюга, белый от ярости и вдохновения. Самая амбивалентная планета: гений и безумство, тоска по самоубийству и высшая интуиция. Молния. Вспышка магния. Ты труднее всех поддаешься дрессировке, Уран, ты самый невзнузданный. И все же я люблю тебя больше всех. Сжился, сросся, сроднился — с самым ярым мучителем. Когда-нибудь мы срастемся настолько, что станем подобием кентавра. И мы допрыгнем с тобой…

Куда?

Туда, откуда мне светит ясная, кроткая, милосердная Венера. Самая добрая из моих планет. Все чаще в последнее время стараюсь прислушиваться к ее голосу. Заметил, что и цвета мне стали нравиться иные — ее цвета. От горячих, малиновых — к голубым и жемчужным. Больше я не надену кирпичного цвета рубашку, которые так любил в юности. Обои в моей комнате — лазорево-голубые. Раньше в подобных мне было бы холодно.

Раньше я абсолютно не умел прощать, но только — забывать, когда отболело.

И лишь с одной планетой из десяти, с одним актером из пестрой труппы не смог подружиться.

С гладиатором Марсом. Именно потому, что прежде — как и подобает Овну — охотно и радостно подчинялся ему. Послушно спешил на трубный глас. Упивался битвой. Правда, низколобый Марс, лязгающий мечом, в моем представлении выглядел прекрасным юношей на белом коне, топчущим змея. Всю юность я боролся со змеем, с Дьяволом или с кем-то из его шестерок, боролся за души тех, кого любил, и тех, кого прибивало ко мне жизнью.

За друзей. С кем кайфовал когда-то в алкогольном триединстве. Уходивших — кто в беспросветный хмель, кто в наркоту, кто в иссушающую душу постройку карьеры.

За Динку. Всеядную, жадную, распахнутую всему и вся, и тошнотворному, и пошлому в том числе.

За Марьям…

Я выходил на бой с Сатаной, снова и снова, как заведенный, а он, усмехаясь, любуясь моей напыщенной верой в свои жалкие силенки, парировал. Слабо парировал, но мне хватало. Играл со мной, как сытый кот с храброй по дурости мышью. Брал в плен, потом отпускал. Подводил к самому краю: «Смотри, хочешь туда?..»

Я заглядывал за край. Вырывался ценой невероятных усилий. Либо — он сам отпускал меня, теряя интерес.

Теперь я не люблю Марса. И к Георгию Победоносцу охладел. Уразумел в конечном итоге, что ни одну душу, ни кусочек души, ни частицу ее не сумею спасти, вызволить из сатанинского плена.

Найдите в себе точку покоя, постоянно говорит на лекциях Н.Т. Ищите ее в себе, а найдя, держите как можно дольше. Живите в ней, расширяйте ее.

Я прилежный ученик, я выполняю все указания учителя. Точку покоя я нахожу в два счета. Когда еду в метро, бреду по улице, валяюсь на тахте, мою посуду. Мне совсем нетрудно обитать в ней, расширяя до своих объемов, когда я один, когда никого нет рядом и ни с кем не нужно вступать в диалог. И еще — когда я не думаю о том, что творится вокруг.

Какой великолепный, сферический покой окружает меня, какая бархатная колыбелящая тишина… Но стоит взять газету — покой пропадает. Стоит ощутить в метро под лопаткой чужой грубый локоть — сферическая тишина раскалывается на уродливые кусочки. Ярость, тоска, страх — вот волны моего моря, в котором плещусь, лишь только обрывается блаженное одиночество. Мутная ярость. Сумасшедшая тоска. Глухой страх. Три гвоздя, распинающие свободную душу. Три стяга — три грязных тряпки, — хлопающие на ветру внешних событий. (А тут еще добавился четвертый — назойливая, танцующая, как красногубый Шива, тяга к Нине.)

О, какую огромную точку, планету покоя, космос покоя умею я находить… Когда невесомое прозрачное мироздание покачивается у меня за лопатками, точно неотторжимая летучая моя часть. Когда я вдыхаю Брахман — золотистый безначальный поток — и выдыхаю Брахман, еще более искрящийся от встречи с моим Атманом.

Но зачем? Чего стоит моя точка покоя, раз я так легко теряю ее, выплескиваюсь в мутно-страстную суету и свалку? Я еле сдерживаюсь, чтобы не толкнуть в ответ транспортного собрата, которому не терпится первым вступить на ступень эскалатора… Неимоверным усилием воли подавляю в себе язвительное ругательство в ответ на безобидное хамство… Готов разорваться от бессильной досады и плача, слушая по радио об очередной «спасительной» мере, предпринимаемой правительством…

Может быть, вся моя задача на эту жизнь — научиться гасить волну ярости, порыв страха, спазм тоски, которые так часто гуляют внутри меня и делают, что хотят. Ослабить их, обескровить, извести. И в этом смысл. А вовсе не в том, чтобы, скажем, написать книгу, доселе не виданную. Книгу, конечно, тоже можно писать, но походя, между делом. В том, вечном мире иная ценностная шкала, и хорошая, честная книга, возможно, значит намного меньше, чем погашенная за десятки лет жизни волна ярости. Или выращенное за жизнь дерево бескорыстной, безоглядной любви.

Книги писать легко. Но эта задача…

Боюсь, что без Учителя мне не справиться со своей душой.

Рамакришна — опять-таки мой Рамакришна, светлая ось моего бытия — уходя в самадхи, уводил за собой и ученика, находящегося возле.

Гениальный Ауробиндо исходящими от него вибрациями покоя не пускал в распахнутое окно комнаты, где работал, бушующий циклон. А у Рамакришны вздувались на спине рубцы, если рядом хлестали вола. Два полюса — безбрежная ранимость любви и абсолютная защищенность мудрости. Две высочайшие глубины одного океана бытия.

Рамакришна мне ближе.

Но где ж его взять — наставника, духовника, Ведущего? Ведь это не Нина, конечно. И не Н.Т.

Нигде и — везде.

Следуя этому правилу, я нашел Учителя совсем рядом, не выходя из комнаты.

Это случилось вскоре после расправы над прошлым. После нахлынувшей вдруг благодарности к рыжему решительному брату — огню.

Мне не захотелось расставаться с ним надолго. И вечером я зажег свечу.

Поставил на стул, сам сел на пол, скрестив ноги, впритык к язычку пламени. Рассматривал и беседовал.