Очередь продвигалась быстро.

Когда дошло до Агни, она протянула старцу письмо.

— Вот, тут все написано.

В заголовке стояло: «Письмо Господу нашему, Иисусу Христу».

По словам Тани, чистой молитвенной жизнью старец достиг таких духовных высот, что общался непосредственно с Богом. Поэтому — если Бог есть — письмо дойдет до него кратчайшим путем.

«Это письмо мое — не жалоба, не молитва — просьба.

Просьб было много раньше, и обращенных не столько к Тебе, сколько к абстрактной судьбе и неведомым высшим силам: света просила я… душевной опоры… свободы внутренней… любви… ребенка… Потом я забрала назад их все, нелепые, множащиеся от трения друг о друга просьбы, во имя одной, обращенной уже к Тебе — если Ты есть! — самой насущной и всезаполняющей: веры.

Господи, пожалуйста, — веры!

…Шла вечерняя служба в маленьком окраинном храме. Возле Николая Угодника, тихого старичка с округлой бородой, я поставила свечу и просила… просила Тебя и его, Николая, переводя взгляд с Твоего распятия на узкое пламя свечи, на ласковую фигуру святого. Разве это так трудно исполнить? Один небольшой знак, совсем неприметный. Чтобы уверовать, мне не нужно всенародного чуда. Только знак, намек, слово, слышимое одной мне. Пусть погаснет моя свеча. (Пусть с ней сделается еще что-нибудь.) Пусть улыбнется святой с иконы. Пусть… я не знаю! Еще можно так просто и окончательно: прийти во сне. Просто прийти, не говоря ничего.

Засмотревшись на священника, который благословлял подходивших к нему, я какое-то время не следила за свечой, а когда повернулась, короткий шок ожидал меня: свечи не было. С полминуты я готова была, ликуя, поверить, что Ты есть, Ты услышал меня, Ты сказал… Потом я догадалась, что старушка, следящая за порядком, переставила мою свечку на другое место, подальше от спин людей, могущих задеть ее огонек.

Конечно, может быть, это Ты велел старушке переставить мою свечу?

Но разве можно это знать наверняка? Я не знаю…

И во сне Ты не приходил (и никого не присылал вместо себя) ни в эту ночь, ни во все последующие.

Я знаю, верующие истово ответят мне на это, упрекнут: чтобы Господь явился во сне либо прислал вместо себя ангела, надо заслужить это непрестанным подвигом веры. Получается замкнутый крут: я не могу уверовать в Тебя, ибо Ты не приходишь… а приходишь Ты лишь к верующим всей душой (что легко объяснят атеисты с точки зрения психофизиологии.)

Или Тебя нет, или Ты не хочешь дать мне веру.

Если второе, то отчего, Господи?..

Я знаю, многие приходят к Тебе путем душевных потрясений, в болезни, в одиночестве, от страха смерти.

Ни одна из этих причин не может быть решающей для меня! Трагедий и боли было немало, они достаточно лепили, изменяли мою душу, но ни одна не лишала сил настолько, чтобы растворить в бездумной анестезии свое „я“, отказаться от рассудка.

Одиночество — вещь тяжелая, но не безысходная, не лишающая жизнь смысла, а лишь видоизменяющая этот смысл.

Страха смерти нет. Вернее, боится небытия плоть, отторгается от нее в ужасе и тоске, и это естественная работа инстинкта самосохранения, призванного охранять любыми способами все живое. Страха смерти нет в душе, в высших слоях ее, в том, что зовется духом. Можно примириться с мыслями о ней, можно отнестись к ней как к чудесной тайне, предстоящему чуду разгадки всего… наконец, можно согласиться с ней и как с беспредельным черным отдыхом измученной душе и телу.

Возможно, он когда-нибудь появится, этот страх, я не зарекаюсь. Но в том-то и дело, что я хочу прийти к Тебе сейчас. Не подгоняемая бичами страха и боли — я хочу прийти к тебе, Господи, с ясной и свободной душой.

Люди различаются по способности безоглядно верить (как и по способности безоглядно любить). Разве, Господи, не естественно помочь тем, кому трудно, кому мешает рассудок или еще какие-нибудь преграды натуры?..

Я знаю мои грехи, Господи, их много. Самый большой — грех гордыни. Но без этого греха — при отсутствии веры — жить невозможно. Если нет Бога свыше, то жизнь человеческая обретает смысл лишь в поддержании Бога в себе, в светлом, гордом, бесстрашном горении собственного духа. Иначе — животная жизнь либо тьма самоубийства.

(И гордыня не всегда спасает от тьмы отчаянья и самоубийства, я знаю, я не обольщаюсь на этот счет…)

Одно время, Господи, мне казалось, что я обрела себя. В борьбе. Люди, борющиеся с социальным злом, идущие в лагеря и психушки, казались мне солью земли. И я была с ними и старалась делать, что и они. Но, Господи, ведь те, что боролись с социальным злом сто лет назад, были не менее мужественны и чисты — а в чем итог их жертвенного горения? Страшный итог. Я не смогла справиться с этими вопросами: зачем? что будет из всего этого дальше? во чье имя?..

Если, Господи, Ты внемлешь словам каждого и держишь в сердце каждого, то отчего Ты не внемлешь моим словам, я ведь прошу не так много?..

Я даже ничего не прошу уже. Я только спрашиваю.

Если мне суждено идти особым путем, близким к Тебе, но все же отличным, почему Ты не поддержишь меня в этом направлении, не подскажешь мне?

Ответь мне, Господи, если Ты есть.

Сейчас я так близко к Тебе, как никогда не была, и — если Ты не откликнешься — никогда не буду уже.

Господи, помоги мне выбраться из моего ада. Выбравшись, все оставшиеся годы я буду писать о том, как это сделать, как прийти к Тебе…»

Старец прочел письмо быстро, проглядел с легкой, чуть всколыхнувшей белизну усов улыбкой. Сложил листок в несколько раз и аккуратно сжег на свечке.

Задал Агни те же, что и всем, вопросы: мужчины, аборты, спиритизм. Агни ответила. Таня радостно вздохнула за спиной. (Позже она призналась, что ее поразили совпадения. И крестилась она тоже в двадцать девять.)

Агни ждала, что после этих дежурных вопросов — неприятных, что и говорить, но необходимых, должно быть, как омовение, — старец спросит ее о главном. Ведь не любовь же к плотским утехам — самый главный ее порок! Она вообще может без этого обойтись, а вот что делать с гордыней, с тоской, с яростью? В письме ведь написано… Но об этих грехах старец не обмолвился ни словом, а когда она пыталась напомнить о них, не поддержал разговор.

Возложив ладонь ей на голову, он помолился. Сказал:

— Сейчас я дам тебе молитву, которую будешь читать каждый день. И тогда просьба твоя исполнится.

Подняв глаза к потолку, словно считывая, произнес слова молитвы, которые на клочке бумаги записывала за ним Таня. Молитва была лаконичной, красивой и строгой.

Помимо этого, старец велел читать ежедневно Псалтырь, но почему-то не на русском, а на старославянском, и «Отче наш», и «Богородицу» — как можно чаще.

— Нет, ты даже не представляешь, какая тебя осенила благодать! — Всю обратную дорогу Таня не могла отойти от благоговейного возбуждения. — Молитва старца — все равно как с неба сошла к тебе молитва! Обязательно надо креститься, в ближайшие же дни, нельзя тянуть больше. Такая милость тебе выпала, такой знак!..

Густой румянец, нос с горбинкой, зеленые, чуть выпуклые глаза. Платок, надвинутый на яркие брови. Седая прядь надо лбом.

Агни смутно помнила Таню по пятилетней давности курортной компании. Там был совсем другой человек, зрительно даже не похожий: часто моргающая, длиннолицая, играющая на самодельной дудочке девушка с разведенными миротворчески руками — она улаживала все ссоры, — спрашивающая у каждой ягоды гонобобеля разрешения, прежде чем ее сорвать и съесть.

Тогда она только-только обратилась и окрестилась, и христианские догматы причудливо дружили в ее сознании с восточной аскетикой и богемной раскованностью. Непрерывно дымящая, лежа на животе, штудирующая горы мистической литературы, спасающая, по-матерински нянчась, вытаскивая из запоев и заскоков, чуть ли не таская за ним рюкзак, бывшего талантливого искусствоведа, а ныне — белоногого изнеженного алкоголика… Над ней постоянно тепло подшучивали друзья.