11. Пустошь
Пробираюсь сквозь толпу. Чужие плечи, глаза, руки, сумки. Иллюзорный мир, наполненный призраками. Здесь не может существовать душа. Душа порождается тем, чему не дают выхода наружу. Чем сильнее внешнее давление, тем тверже и чище растущий внутри алмаз. Грязь, пыль, мусор, осколки чувств, похоть, ненависть, счастье — все идут в дело, преображаясь касанием божественной меланхолии. Если же никакого давления нет, то имеем то, что имеем — испражняющийся грязевой вулкан на месте так называемого человека.
Насилие. Ничто так не страшит каждого, как насилие. Обыденное и извращенное, угрожающее жизни и заставляющее лишь вытереть сопли и пойти в магазин. Море насилия, хоть как-то высекающее искру из ленивой обезьяны. Как же они ненавидят тиранов! Отцов! Матерей! Собственных детей! Но что с ними бы стало, отбери у них эту ненависть? Куда бы они вываливали дерьмо своих душонок?!
Плыву в жиденьком океане даже не ненависти, а всего лишь равнодушия, отупелого, изможденного, барахтаюсь из последних сил и некому поддержать тонущее ничто. Перевариваюсь бесконечным кишечником мегаполиса и, в конце концов, испражняюсь им на улицу, в сумрачные объятия энурезной осени.
Около выхода из метро стоит настолько жалкий бомж, что невольно замедляю шаг под искушающим взглядом глаз-бусинок, вставленных в эпицентр отчетливо выгравированных временем и грязью морщин. Но передумываю и прохожу мимо. Не следует доверять первым душевным движениям, они почти всегда добры.
Небо вспыхивает редкими огнями — багровые зарницы непонятной и незаметной жизни. Почему о них нет ничего в книгах? Почему никто их не видит? Они всегда были и всегда есть, но хоть бы кто еще задрал башку в нескончаемом разливе утреннего коловращения. Или это те ангелы, на которых охотится сосед по съехавшей крыше?
Что есть путь? Крошево, рванина нечетких впечатлений, вымощенная привычкой угрюмая мостовая в текучем мироздании, которая чудится поначалу весело-желтой, бегущей к Изумрудному городу, а затем обращается в пыльную прорезь между уныло изгибающимися пыльными фабричными стенами. Хотелось бы обмануться зелеными очками на замочке, но остается довольствоваться обычными, прописанными техникой безопасности.
Втискиваюсь в очередной автобус и отфутболиваюсь далеко в угол чем-то могучим, жирным, свиным, удушающим едкой вонью паленой щетины и противным визгом:
— Кто еще не приобрел билеты?! Граждане, кто еще не приобрел билеты?! Граждане, предупреждаю, во время моей етьбы билеты не опускаются!!!
Граждане медленно ohuyevayut от колоссальной туши кондукторши, на одну которую нужно не меньше десятка билетиков, от непрекращающегося визга и угрозы етьбы. Будет ли эта самая етьба с кем-то из пассажиров или ОНО довольствуется водителем?
Судорожно копаюсь в сумочке. Сжимаю колени и матерю скомороха. Без трусов и билета наш номер первый. Но кое-кто спокоен и выдержан. Соседка невозмутимо читает книгу, изящно вытянув ноги в проход. Свинопод, сметая все по пути, натыкается на эти ноги и обрушивается на пол. Могучие складки сала заботливо застревают между рядами кресел, спасая монстра, а заодно и автобус.
Свинопод на мгновение смолкает, но потом взревает:
— Ты че, blyad', свои кочерги тут понаставила?!! Не видишь, yeb твою мать, люди ходють?!!
Невозмутимая дамочка отрывается от книги и сообщает:
— Во-первых, не blyad', а голубушка. Во-вторых, не поминайте всуе моей матушки. В-третьих, если ты, yebannyj гиппопотам, сейчас же не замолчишь, то уже сегодня будешь лежать в морге.
Нечто в тоне и словах дамочки звучит на двести процентов убедительно, да так, что слонопод, ни слова не говоря в ответ, отодвигается от нас, сдувается, бледнеет, садится на свое законное место, достает обкусанный по краям батон и принимается его пожирать. Етьба.
Молчу и смотрю на дамочкину книжку. Читаю: «Практикум патологоанатома». Дамочка встречает взгляд и подмигивает. Мороз продирает до голой задницы. А говорите, ведьм не существует.
12. Золотой дождь
Смотрю вниз, на отражения. На коричневые зеркала расползающихся амебами луж. Облака, лица, дома, сморщенная листва. Ботинки разбрызгивают глаза чужого мира, что тщетно пялится под юбку. Холодно. Стылый воздух возбуждающе-вымораживающе взбирается по голой коже все ближе и ближе. Резь. Дождь хлещет по зонту. Мокрая скамья, изрезанная хроническим сперматоксикозом. Подбираю край юбки, проявляя чудеса эквилибристики и невозмутимости. Торопятся прохожие и время. Мокрое дерево касается кожи, хочется брезгливо фыркнуть. Еще одна струйка вплетается в какофонию мегаполиса.
Врал Фридрих, когда утверждал, что идея вечного возвращения пришла ему в голову на прогулке вдоль озера. Наверняка великий безумец опорожнял свой дерьмово работающий кишечник, сидя за камнем и разглядывая дам в белом. Срал, проще говоря. Или опорожнял мочевой пузырь. Ссал. Только в подобных позах чистого физиологизма голову и могут посещать гениальные мысли.
Прикинем. Пятнадцать минут покоя — на испражнение, при условии отсутствия запоров и геморроя, восемнадцать минут — на мочеиспускание, при отсутствии воспалений и триппера. Итого — двадцать три — двадцать пять минут релаксации. Если бы каждый тратил их не на обоняние, а на мышление, то какая б жизнь настала бы тогда!
Никто не спорит — подобный подвиг вряд ли достижим для всех и для каждого. Но ведь не случайно западная цивилизация столь щепетильно относится к созданию комфортабельных условий для отправления большой и малой нужды. Стоит так называемому цивилизованному до полной моральной невменяемости человеку оказаться на необитаемом острове, так он первым делом начинает сооружать для себя сортир. Прибежище наиболее интимных и продуктивных мыслительных и физиологических процессов.
Там, где широкая русская душа вполне обошлась бы хорошо промятой газетой, журналом, куском картона, тонко чувствующая и обильно жрущая душа европейца впадает в панический ступор. Она не в силах представить плодотворный контакт ануса и гипостазированной свободы слова.
Интересно, а как обстояло дело с санитарными учреждениями у древних греков? Ходили ли они за кусты, на дырку, или уже изобрели унитазы из керамики с традиционной росписью? Почему бы не допустить и подобную гипотезу? Пентеконтер и унитаз — родоначальники Эгейского чуда.
С другой стороны, возникновение идеи досуга с появлением комфортабельных мест отправления большой и малой нужды в конечном счете должно было сформировать и определенный, можно даже сказать — жесткий алгоритм трансмутационных процессов, пронизывающих европейскую цивилизацию. Образно говоря, мысли, чье рождение обильно сдабривалось фимиамом каловых масс, дальше этого фимиама пойти и не могли. Что есть хваленый прагматизм? Интуиция тела: идея лишь тогда имеет право на существование, когда она может в одном из своих воплощений попасть в рот, быть пережеванной, переваренной и высранной, рождая одновременно очередную идею со сходной судьбой.
Поэтому мысль, идея не должны существовать вечно, иначе цивилизация впадет в грех копрофагии. Мысль должна быстро родиться и не менее быстро перевариться без последствий для интеллектуальных желудков и кишечников. Чем выше темп идейного метаболизма, тем меньше проблем с запорами. Со всеми вытекающими и выходящими последствиями.
Несмотря на бредовость, к подобной гипотезе можно много чего пристегнуть. И эту страсть к искусственным запахам, и увлечение блокбастерами и бестселлерами- однодневками, и прогрессирующее ожирение, и интеллектуальную импотенцию, и прочая, прочая… Чудо сортирной цивилизации. Что там утверждал Шпенглер? Каждая культура рождает собственный символ, коим и руководствуется в своем развитии. Вот вам символ нашей Европы — памятники ссущим мальчику и девочке и уличные писсуары, что так умиляют нашу интеллигенцию. Интеллигенция всегда на что-нибудь испражняется в общественных местах.