Взяли мы сундучок и перину на телегу. Прихватил я еще горшок и два полена, и поехали.

Я гоню лошадь, тороплюсь, а бабочка моя на сундучке трясется и планы решает, как жить будет да чего ей стряпать, да не мешало бы, дескать, в баньку сходить, три года не хожено.

Наконец приехали.

– Вылезайте, – говорю.

Вылезает бабочка с телеги. Да смотрю, как-то неинтересно вылезает – боком, вроде бы хромает на обе ноги. Фу ты, думаю, глупость какая!

– Что вы, – говорю, – бабочка, вроде бы хромаете?

– Да нет, – говорит, – это я так, кокетничаю.

– Да как же, помилуйте, так? Дело это серьезное, ежели хромаете. Мне, – говорю, – в хозяйстве хромать не требуется.

– Да нет, – говорит, – это маленько на левую ногу. Полвершка, говорит, всего и нехватка.

– Пол, – говорю, – вершка или вершок – это, говорю, не речь. Время, говорю, горячее, мерить не приходится. Но, говорю, это немыслимо. Это и воду понесете – расплескаете. Извините, говорю, обмишурился.

– Нет, – говорит, – дело заметано.

– Нет, – говорю, – не могу. Все, говорю, подходит: и мордоворот ваш мне нравится, и лета – одна тыща восемьсот восемьдесят шесть, но не могу. Извините – промигал ногу.

Стала тут бабочка кричать и визжать, драться, конечно, полезла, не без того. А я, тем временем, выношу полегоньку имущество на двор.

Съездила она мне раз или два по морде – не считал, а после и говорит:

– Ну, говорит, стручок, твое счастье, что заметил. Вези, говорит, назад.

Сели мы в телегу и поехали. Только не доехали, может, семи верст, как взяла меня ужасная злоба.

Время, думаю, горячее, разговаривать много не приходится, а тут извольте развозить невест по домам.

Скинул я с телеги ейное имущество для потехи и гляжу, что будет. А бабочка не усидела и за имуществом спрыгнула. А я повернул кобылку и к лесу.

А на этом дело кончилось.

Как она дошла домой с сундуком и с периной – мне неизвестно. А только дошла и через год замуж вышла.

Агитатор

Много ли, товарищи, нынче хороших агитаторов. Да почти и нет никого. По пальцам перебрать можно. Я вот, да... Да больше и нет никого. Керенский вот еще, говорят, способный агитатор...

Очень немного этих самых хороших агитаторов. Это конечно труднейшая штука – агитация. Громадную башку надо иметь на плече.

Другой агитатор выйдет и начнет пустяки лепетать: дескать, тут Россия, а тут Китай... Тут Европа, а тут вообще.

Народ этого не любит, народу факты подавай.

Я вот поехал в отпуск в деревню. А комендант этакий старый революционер с пятого года мне и говорит: ты, говорит, братишка Косоносов осчастливь отечество – поагитируй в деревне насчет воздушного флота. Пущай мужички, так их за ногу, сложатся на ероплан.

Ладно, говорю, можно.

Приехал в деревню, собрал мужичков, подошел ближе к массам и говорю враз:

– Развивается, – говорю, – товарищи крестьяне. Что есть, то есть, не спорю. Строят еропланы и летают после по воздуху. Ну а иной, конечно, не удержится, бабахнет вниз. Факт такой был. Летчик Михаил Иванович Попков. Взлететь взлетел, а после, как бабахнет, аж кишки врозь.

Вижу мужички мои насторожились, слушают. Потому факты им сообщаю. Иные мужички даже рассуждать стали, – дескать, отчего не упасть, не птица ведь.

А я и говорю.

– Конечно, говорю, братцы, не птица. Птица – та упадет. Ей хоть бы хрен – отряхнулась и дальше. А тут накось, выкуси... Другой вот тоже летчик тов. Ермилкин. Полетел честь честью, а после в моторе порча... Как бабахнет... А то один на деревья сверзился. И висит, что маленький. Испугался, блажит. Умора... А то, говорю, товарищи крестьяне, тоже из фактов, – корова под пропеллер сдуру сунулась. Раз и раз – чик-чик и на кусочки. Где рога, а где вообще брюхо – распознать невозможно. Собаки тоже бывает попадают.

Вижу совсем мужичков фактами пришиб. Стоят и даже авиацией интересуются:

– И лошади, спрашивают, родимый попадают.

– И лошади, говорю, очень просто.

– И что ж, – спрашивают мужички меня, – развивается это?

– Развивается, говорю, товарищи крестьяне. Вы этого соберитесь всем миром и жертвуйте после.

А теперь мужички собирают на ероплан.

Не знаю впрочем – я уехал.

Твердая валюта

Что-то мне не нравится, граждане, твердая валюта. Ничего в ней нету хорошего. Одно сплошное беспокойство выходит гражданам.

Скажем, – двугривенный. Звенит, слов нету, а положи его в карман – и поминай как звали; небольшая дырочка в кармане и вывалилась ваша твердая валюта к чертовой бабушке. А потом лижи пол языком, надевай бинокли на нос, отыскивай.

А если валюта мягкая то опять-таки ничего в ней хорошего. Одно сплошное беспокойство выходит гражданам. Ну, бумажка и бумажка. А присел за стол, сыграл в «очко» – и нету вашей бумажки.

Не нравится мне такая валюта, не симпатична.

А уж если на такую валюту покупать пошел, то до того скучно, до того нету интереса, что и покупать не хочется.

Ну, пошел я в лавочку. Приказчик эдакий стоит с бородой, нож точит. Ну, здравствуйте. Чего, дескать, вам нужно. Ну, возьмешь обрезков, заплатишь в кассу. И все, и ничего больше. Ни покричать, ни поторговаться, ни на товар плюнуть. С приказчиком сцепиться – и то нельзя.

Эх, скучно, так и сказать нельзя.

Я, товарищи, вообще иду теперь против капитализма и денежного обращения. Я стою за денежный порядок восемнадцатого года.

Тоже была там валюта. В роде Володи. Если колечко или портсигар – твердая, если шляпа или шуба – мягкая.

И очень отлично было и хорошо.

Повезешь мужичкам штаны. Выложишь им эти штаны, помахаешь в воздухе, зажмешь пальцем кой какую дыру и пожалуйте, налетайте, граждане, волоките в обмен припасы.

Иной раз до того товару навезешь в город, что даже совестно, зачем деревню объегорили.

Конечно, некоторые граждане может быть скажут, что неудобно было с такой валютой – возня и неприятности. Это пустяки. Очень даже было удобно и хорошо. А что неприятности, то в любом деле бывают неприятности.

Была у нас одна неприятность. Это когда мы рояль везли. Небольшой этакий рояльчик, но со струнами, с крышкой и с педальками.

А стоял этот рояль в пустой генеральской квартире. Что ж, думаем, зря гниет народное достояние. И с разрешения нижних жильцов выперли мы этот небольшой рояльчик на свет божий. Ну и повезли втроем.

Конечно трудно было. Запарились. Пот льет, все прилипает, беда, еле в теплушку вперли.

А народу смешно, хохочут. Интересуются, куда музыку везем. А везем в Череповецкую, на масло.

Привезли в Череповецкую. Волоком в одну деревню. Не берут. Один мужик было взял, да в его избенку рояль не лезет. Уж мы и так, и этак, никак. Хотели стенку разбирать – заартачился серый, не позволил.

И цену хорошую дает, и рояль ему иметь хочется, а никак.

Я говорю:

– Ты милый, не расстраивайся. Не лезет – не надо. Пущай во дворе стоять будет, на вольном воздухе, еще лучше.

Так нет, не хочет.

Я говорю: Не хочешь – не надо. Не расстраивайся. Можем мы тебе над рояльчиком навесик вроде беседки устроить.

Нет, боится, что корова пугаться будет. Не хочет – не надо. Волоком рояльку в другую деревню. В другой деревне опять беда – не лезет музыка ни в одну избу.

Стали совещаться, чего делать. Решили не оптом, а в розницу продавать, кому педали, кому струну, кому что.

Ничего, разбазарили.

А что неприятность, то неприятность после вышла. Когда вернулись, к ответу потянули.

А на суде выяснилось, от чего рояль в избу не влезал. Надо было ножки откручивать. Век живи – век учись.

Только вот и была одна неприятность с этой твердой валютой, а то все сходило чинно, чисто и благородно.

Хорошо было и весело, не то, что с теперешней валютой.