— Скучаешь по своему заводу?

— Скучаю, Агнеса Петровна.

— Ну, хорошо. Пойдешь на завод, на свой завод Тимош. Передашь людям эти листки. Ты знаешь людей на заводе?

Тимош снова удивленно посмотрел на Агнесу.

— Вот и прекрасно. Среди своих людей человек никогда не растеряется. Пойдешь на завод в обеденный перерыв. Знаешь, где они собираются, ну, где курят?

Тимош смутился.

— Передашь листовки Кудю. Проберешься на завод?

— Да. Там есть пролаз в заборе со стороны реки.

— Хорошо. Я верю в тебя, Тимош!

Он принял листовки, но не уходил.

— Что же ты раздумываешь?

— Всё передавать да передавать…

— А ты что, печатать хочешь?

— Вы сказали: скоро революция!

— А, вот ты о чем! — взгляд ее стал сосредоточенным, напряженным, смотрела на Тимоша и не видела его. Провела ладонями по лицу, стиснула пальцами виски, успокаивая разыгравшуюся жилочку. Она все ещё смотрела на Тимоша, и парню стало не по себе под этим горячим, упорным взглядом.

Она опустилась на стул, уперлась подбородком в сложенные на столе руки:

— …Передавать, передавать… Да-да, вечно маленькая незаметная работа. И всегда в этой комнате, в четырех стенах, — она продолжала смотреть прямо перед собой невидящими глазами, — борьба без винтовок, без баррикад.

Тимош следил за ней — не ведая, он затронул что-то болезненное в ее душе. Беспокойный взгляд Агнесы пугал его.

— Горсточка людей без пушек и штабов…

Она вдруг выпрямилась.

— Но мы ведь нерв революции! Ты об этом думал когда-нибудь? — Взгляд ее утратил женственность, стал жестким. — Быть может, штаб ее здесь. Быть может, нынче не нужны баррикады! С нами сейчас полки и армии, все солдаты фронта. Передавать? Да. Это призыв революции, призыв рабочих Питера ко всем пролетариям, призыв партии. Это пламя революции, оно разгорится и уничтожит всех, кто осмелится стать на ее пути!

Тимош с трудом сдерживал передавшееся ему волнение. Он видел, как изменилось ее лицо. Движения стали отрывистыми, четкими, и вся она совершенно преобразилась — перед Тимошем был совсем другой человек, которого он раньше не видел, не знал.

— У нас нет маленьких комнат, маленьких дел. Где пройдет фронт революции? В окопах? На заводах? На площадях? Всюду! Всюду, где рабочие, армии, всюду, где партия.

Плечи ее выпрямились, голос стал требовательным, властным.

— Ступай на завод. Если не увидишь Кудя… Если старика нет, — сам передашь призыв рабочим. Помни, это дело партии.

К полдню Тимош был уже на заводе.

Удивительное чувство охватило его, словно вернулся в отчий дом, даже удушливая гарь плавки казалась родной. Каждая пядь земли, протоптанная юношеской ногой, узнавалась, становилась твердой, придавала силы. Гул цехов, а затем после гудка, гул голосов, звучал песней. Тимош пьянел, забыл уже наказ быть осторожным.

— Здоров, Тимошка! — кто-то окликнул его еще до того, как успел пробраться в курилку.

— Здоров, — откликнулся он радостно.

Тимош шел, словно в большой праздник, не ведая страха, готовый на всё.

Вот цеховой двор, дощатый настил, проложенный Тимошем для колеса цеховой тачки.

— Здоров, Тимошка!

— Здоров.

И вдруг, еще издали, приметил механика, желчного, скрученного из железных пружин, человечка. И тогда сразу, помимо его воли, возникла в нем собранность, расчетливость, настороженность. Он притаился, за углом, кинулся в сторону и только уже в кругу своих почувствовал себя свободным.

Кудя не было, об этом ему сообщили первым долгом. Старика забрали в последний разгром. Брат его Савва каждый день бегал в контору с заявлениями о лояльности. Василий Савельевич Лунь тяжело переживал арест старого друга, утратил свою покладистость и добродушие, ожесточился. В цеху не слышно было его привычного: «Мы люди маленькие…», напротив, он то и дело грубил начальству или бросал угрюмо вслед:

— Ладно, ладно, рабочий народ не арестуешь.

Тимош не мог долго оставаться на заводе, однако сознание ответственности, приподнятость, возбуждение, охватившее всех, раздвигали рамки времени до предела, насыщали его событиями и мыслями. Тимош схватывал все на лету, с полуслова, одним взглядом.

Кто-то шутя сказал, что беспартийный Лунь теперь в сущности остался единственным представителем партии в цеху. Об этом можно было и не говорить, стоило только взглянуть на суровую, решительную фигуру старого токаря.

— Товарищи, — раздавал листовки Тимош. — Я только что из деревни, солдатские семьи бедствуют, дворы осиротели, хлеба не убраны. Я был в военном городке, говорил с людьми из маршевых рот — солдаты знают о положении в тылу, готовы поддержать рабочих.

Два парня, хотя их никто не предупреждал, молча отделились от собравшихся в курилке, стали по краям на страже. Одного Тимош сразу узнал — Сережка Колобродов, товарищ Сашка, другой незнакомый, очевидно, новенький.

— Это кто говорит? — слышалось в толпе рабочих.

— Да это наш, из снарядного или штамповального. Кажись, из штамповального.

— Ну да, из штамповального — Тимошка Руденко.

— Верно говорит.

— Передай сюда листок, парень.

— Давай сюда!

Василий Савельевич Лунь настороженно и, Тимошу казалось, неодобрительно наблюдал за всем происходившим. Листок он взял, но тотчас спрятал и всё порывался что-то сказать, однако оттягивал и не подходил к Тимошу.

— Пора уже! Расходитесь, товарищи! — Лунь стоял рядом. — Уходи, парень, от беды.

Василий Савельевич, не слушая Тимоша, вывел его на заводской двор, втолкнул в двери склада:

— Давай на другую сторону, там выход есть.

Во дворе слышались уже окрики:

— Чего собрались? Кто посторонний?

Тимош шепнул Луню:

— Дальше я сам, дядя Василий.

— Ладно — сам!

Старик провел его до пролаза, посторожил, пока проберется и последовал за ним.

— Возвращайтесь, дядя Василий.

— Ладно, — так же хмуро буркнул старик. Он следовал за Тимошем, пока не вышли к реке и не перебрались по узкому дощатому мостку на другую сторону. Тут он догнал Руденко:

— Кто послал?

— По поручению комитета, — уверенно отозвался Тимош.

— По поручению… — пробормотал Василий Савельевич, что-то обдумывая, — ну, тогда ты вот что им скажи: не следовало тебя присылать. Человек ты на заводе приметный, еще по дворовой бригаде помнят, да и разыскивают тебя. К тому же малоопытный. Зачем такого присылать в трудное время!

Тимоша словно холодной водой окатили:

— Разве я неправильно говорил, дядя Василий?

— Говорил правильно. Пришел неправильно. Нельзя тебе у нас появляться. Сам подумай: привяжутся, хвост за собой приведешь — и тебе беда и людям. А дело, между тем, простое: передавай листки мне или кому-либо из наших рабочих, а мы уж найдем им место. У нас на заводе всегда так делали.

«У нас на заводе всегда так делали», — повторил про себя Тимош, с удивлением приглядываясь к Василию Савельевичу — поразило спокойствие и уверенность, рабочая хватка простого беспартийного человека.

— Ивановская двадцать, — продолжал, между тем, Лунь, — там меня каждая собака знает, — и протянул руку: — Ну всё. Давай уходи.

«У нас на заводе всегда так делали», — всю дорогу вертелось в голове Тимоша.

Как всё у него просто и вместе с тем надежно, крепко, проверено жизнью, этим самым «всегда».

Однако пылкость и порыв Агнесы больше увлекали Тимоша.

Неужели Агнеса была не права?

Неужели она действовала по собственному усмотрению, по своей личной воле, не считаясь с другими, не советуясь. Разве могут быть разные правила — одни для завода, другие для Агнесы.

Но, быть может, дело тут вовсе не в правилах, а в обстановке, все диктуется обстановкой?

Тимош перебирал в уме сказанное на заводе, вспоминал, как отнеслись к его приходу рабочие, как приняли листовки:

«Передай — мы все за одно!»

Нет, в этом больше порыва, больше яркости. Это сильней захватывает!

Дома Агнеса заставила его подробно рассказать о выступлении на заводе, переспрашивала, заставляла повторять, Тимош старался возможно обстоятельнее сообщить обо всём, что произошло, что удалось подметить, только об одном умолчал: о предостережении Василия Савельевича. Почему он так поступил, Тимош не знал. Быть может, считал излишним говорить сейчас — будет новое дело, будет и разговор.