13

Миновала еще неделя и как-то к вечеру, покончив с хозяйскими делами, вышел на улицу, сам того не замечая, побрел дорогой, которой впервые пришел в Моторивку. Миновал последние хаты, вышел на околицу, взобрался на курган: всё кругом на десяток верст раскинулось перед ним. Выглядывал, не задымят ли трубы за холмами, прислушивался, не донесутся ли фабричные гудки.

«Нет, мы люди заводские», — подумал Тимош.

С этого часа он стал тревожиться, почему не приезжает Прасковья Даниловна, почему ничего не слышно из дому, неужели забыли о нем цеховые товарищи?

Заново перебирал в уме все события последних дней, а за ними и всю жизнь свою недолгую; за что ни возьмется, а в голове свое: завод, товарищи, дела рабочие.

Пробьет вечерний колокол, так уж на дорогу и смотрит, не приехал ли кто из города.

Понемногу знакомился с соседними дворами. Кругом руки нужны — там покос, там сено свезти. Начинал косить у себя на задворках, чтоб люди не видели. Проведет косой — то за пенек зацепит, то в землю угодит. Тетка Мотря бегает кругом, только руками всплескивает;

— Ты хоть ноги не порежь, чтоб тебя! Прасковья меня со свету сживет.

Пришло время и себе сено свозить, не всё ж людям. Отправились они с Матреной Даниловной конячку у соседей просить; идут, улица большая, соседей много, из хаты в хату переходят, кланяются, никто на просьбу не откликается. Пока Тимошка людям возил, все хвалили, благодарили, кланялись, кругом был нужен. А теперь у каждого сено во дворе. Никто не отказывает, но никто и конячки не дает. Тому в город, тому на станцию, у того еще с прошлого года пшеница осталась, надо на мельницу. Тот на ярмарку собирается.

Добрались до рощи, стоит последняя хата, крыльцо с причудливыми резными колоннами покосилось; грозные драконы с когтистыми лапами побурели, у одного хвост отвалился: резные наличники почернели, завитушки обломились, но и сейчас видно: была когда-то хата исправная, умелый хозяин строил. И ворота хоть развалились, а должно быть ладно строились, не так как у прочих, — пара досок наперекрест, проволокой к столбам подвязаны, — а на добрых массивных петлях, под железной крышей.

— Слушай, зайди ты, — говорит тетка Мотря Тимошу, — а я домой поверну. Не могу уже людям в глаза смотреть.

— А чья это хата? — спросил Тимош, и голос его неизвестно почему дрогнул.

— Парфилы Мотора, — не сразу отозвалась Матрена Даниловна и отвернулась.

Тимош вошел во двор — никого. Окликнул — не отозвались, постучал — не откликнулись. Приоткрыл дверь, позвал хозяев, вошел в сенцы. Что-то зашуршало сухими листьями, посыпались подсолнечные семена, с печки спрыгнула девчонка, — взметнула юбкой, засверкала испуганными глазами, пронеслась мимо, играя упругими грудями, и вскоре далеко на огородах зазвенел ее тревожный голос:

— Ой, мамо, там дядька какой-то страшный!

Стройная женщина с сапкой на плече поспешила встретить страшного дядьку.

Тимош не мог глаз отвести от лица Одарки. Трудно было определить, сколько ей лет, молодая она или старая, лицо высохло, вытянулось иконописно, большие черные запавшие глаза смотрели из-под строго изогнувшихся бровей внимательно и осуждающе. Тонкий рот, прямой, без кровинки был плотно стиснут, в маленьких морщинках скрывалась горечь. Быть может, ей двадцать, быть может, тысячу лет!

— Моторов Тимошка! — воскликнула она, по-своему окрестив Тимоша.

— Знаете? — удивился Тимош.

— Да у нас тут кругом всё слышно. Еще на той неделе в церкви говорили: племянник к Мотре приехал.

— Як вам, знаете зачем?

Одарка покосилась на батог, зажатый в Тимошевой руке.

— На один день берите, а больше нету.

— Да нам хоть бы на день.

— Приходи с утра. Только не гоняй здорово, — старая. А там у Любки Моторы возьмете. Любку Мотору знаешь?

— Да я ж тут недавно.

— Ну, конечно, — улыбнулась одними глазами Одарка, — под боком живет, где уж знать. Ближних никогда не замечаем. Приходи с утра, — и крикнула вдогонку, — девчонку напугал!

Сено возили с долов; травы выдались сочными, с непривычки на вила ложились тяжело и возок под ними тяжело поскрипывал, конячка едва вытягивала в гору, доводилось помогать плечом.

— Отработаешь Одарке, — наказывала Матрена Даниловна, — тоже, ведь и у нее хозяйство нелегкое.

К ночи едва управились, отвел конячку, устроились на крылечке отдыхать.

— А що ж, мы не люди! Раньше, бывало, тут каждый праздник гуляли. У меня здесь хорошо, девчата, хлопцы собирались.

Матрена Даниловна рассказывала о минувших днях, которые всегда кажутся хорошими, хотя бы уже потому, что ушли вместе с молодостью. Не забывала она и о сегодняшнем дне, не могла нахвалиться Тимошем и Наталкою — хорошо поработала дивчина, нечего сказать, давно так не работала и даже на полустанок не спешила поезда встречать. Умнеет девка с годами, чего там.

— А где зеркальце? — спросил названную сестричку Тимош.

— Смотри прицепился! — вскочила и убежала в хату. Передохнули, пошли сено раскидывать, чтобы просохло, — ночь обещала быть ясной. Тимош вспомнил:

— А что там, за луками? Наверно, и по ту сторону чугунка проходит?

— Городок там военный. В старину — поселение военное. А теперь училище, казармы. И так, — мещане живут. Кто чем промышляет. Господские дома есть. Да вот соберемся когда — у меня там свои люди, — и больше ничего не стала в тот вечер о городке говорить.

На следующий день появился староста. Расспрашивал о городском госте, интересовался бумагами, потребовал явиться в волость. Хоть Ткачи и снабдили Тимоша «железными» документами с ссылкой на чахотку и предписанием трехмесячного пребывания на лоне природы, Матрена Даниловна места не могла найти, пока Тимош не вернулся из волости. Да и Наталка приумыла, даже про зеркальце не вспомнила.

К счастью, на этот раз всё обошлось благополучно, бумаги с жирными печатями возымели свое действие.

Вызов этот, однако, напомнил Тимошу, что он находится на особом положении, напомнил, почему покинул город, завод.

Вспомнились слова Ивана: «В самое горячее время, когда на заводе каждый человек дорог!».

— Что это Прасковья Даниловна не приезжает? — то и дело допытывался он.

— Скоро будет, — нехотя отзывалась тетка Мотря.

— Поеду сам.

— Хочешь лихо накликать — поезжай.

Томился Тимош. Сперва, пока не обвык, работа отвлекала его. Но теперь и работа не спасала. Устанет, с ног валится, едва до хаты доберется. Но чуть за полночь, до первых петухов подхватится, снова свежий и сильный, словно трудного дня и не бывало, а беспокойные мысли так и подстерегают этот час, нахлынут, не отступят до зари.

И сны неспокойные, душно Тимошу, разметался, рубаха тело сдавила.

— Буду я в клуне спать, тетка Мотря! Душно мне.

— Душно? — глянула Матрена Даниловна на парня. — Думаешь, клуня поможет?

И верно: в хате духота мучила, а тут озноб под рассвет, нет нигде покоя парню. Встретится девчонка днем, так просто, случайно, чужая, попадется где-нибудь на дороге — ночью непременно приснится, привяжется, до утра не отстанет; что ей нужно, клятой! А не то соседних девчат вспомнит, вот, мол, были у них девки на окраине хорошие, не замечал…

И так каждую ночь, до одури, глупо и неотвязно, сил нет. Это оскорбляло и злило его. Обливался водой, уходил в работу, запрягался как вол, помогал соседям, но по-прежнему усталость спасала только до зари.

Чуть забрезжит свет, и еще до света, чуть разбегутся проблески над землей, зашумит предутренним шумом листва, защебечут спросонок птицы — охватит тоска, душа горит. А восток просветлеет, еще и первого луча нет, до зорьки, — на работу; поднимался в хате раньше всех, и тетка Мотря не могла нахвалиться племянником.

— Хозяином будет!

А хозяину дышать не хотелось.

Непрошенные виденья унижали Тимоша: уверял себя, что никогда никого больше не полюбит, ни за что даже и не взглянет на другую; ловил себя на том, что ненавидел всякую, которая осмеливалась приблизиться к нему, взглянуть внимательней, чем полагалось.