Я кивнул и рассказал ему, почему я замолчал и о чем задумался.

Он внимательно слушал, забыв свою тяжелую руку у меня на плече, и, когда я кончил, глубоко вздохнул:

– Жалко ребят! – Ребятами он называл всех хороших, по его мнению, людей – от солдата до генерала. – Как они теперь там, в Севастополе?

Из осады в осаду! И когда вы их еще увидите... Вот и я, – он еще раз вздохнул, – сам напросился под Москву, а сегодня стою всю дорогу, травлю за борт и думаю: прощай, Заполярье, прощайте, дружки-разведчики, прощай, подводная холера – капитан-лейтенант Иноземцев. Со всеми ругался, а всех жалко! И никакое Информбюро не скажет, когда вас снова увижу... Фронт-то какой! Махина! – вдруг воскликнул он, наконец освободив мое плечо и широко раскинув руки. – Отсюда до Севастополя. И людей на нем нет числа, и умирают каждый день многие тысячи... А мы тут как песчинки. Лазаем в разведки из-за какого-нибудь мостика или трех пушчонок и радуемся, словно золотое яичко снесли... А кто умрет завтра, а кто в самый последний день – не нам выбирать. А кто доживет до конца – с того чарка! Так, что ли, товарищ Лопатин?

Спросил и, словно устыдясь своей растроганности, во всю глотку гаркнул на луну:

– Ну что ты прямо как фара в глаза лепишь!

Море и небо сейчас, при свете луны, были почти одного и того же густого, ровного серого цвета, и только на горизонте, где смыкались два их серых полотнища, виднелась чуть заметная пятнистая чернота.

– Что это? – показал я на нее Рындину.

– То самое, куда идем, – Норвегия.

Судя по всему, дело шло к высадке. Палуба заполнилась белыми фигурами разведчиков.

«Теперь уже скоро», – подумал я, и мысль, что через пятнадцать или двадцать минут я сойду на землю, где нет наших, а есть только немцы, смутила меня своей непривычностью.

Иноземцев поднялся на палубу последним и сразу подошел к Рындину. Отойдя в сторону, они поговорили о чем-то, и Рындин подозвал меня.

– Может, останетесь на «охотнике», больно уж ночь светлая?

Мне захотелось сказать «да», но я сказал «нет» и сразу понял, что Рындин ничего другого и не ждал, а свой вопрос задал по настоянию Иноземцева.

– Ну, что я тебе говорил? – отойдя от меня, сказал он Иноземцеву таким громким шепотом, что его мог не услышать только глухой.

У берега было мелководье и камни, «охотник» не смог подойти вплотную – сходней не хватило, их нарастили досками, и двое краснофлотцев из команды влезли в ледяную воду и страховали перебегавших по доскам разведчиков, чтобы они выбрались на берег сухими. Но я все-таки ухитрился и окунул в воду один валенок и полу маскхалата. Она скоро замерзла и гремела на ходу, как жестяная.

Обо всем, что потом было там, на берегу, я написал в своем очерке, отправленном в «Красную звезду». Правда, пришлось пропустить в нем довольно много подробностей, заменить фамилии и сделать еще кое-какую хирургию, которой потребовали читавшие очерк моряки, но все-таки в основном все было именно так, и еще раз писать об этом мне лень. Это все равно, что по второму разу обводить буквы!

В общем, когда мы возвращались, зарево подожженных нами там, на мысу, складов и взрывы боеприпасов провожали нас еще целый час. Потом все стало тихо. Под утро мы уже были в наших водах, огибали с севера Рыбачий полуостров. Качка совсем прекратилась. Рындин выглядел вполне прилично, его больше не травило, но был в дурном настроении – злился, что его последняя диверсия обошлась таким мирным образом, без боев с немцами.

– Видите, – сказал он, подойдя ко мне, – шутили про чертову дюжину, а на поверку так оно и вышло – плюнуть и растереть!

И он сердито сплюнул за борт.

– Разве я об этом мечтал, когда шел?

Сейчас, когда мы уже возвращались, мне тоже начинало казаться, что и я не об этом мечтал. Когда опасность миновала, сделалось обидно, что немецкие патрули удрали куда-то в горы еще до нашего приближения, даже не попробовав принять боя, и нам оставалось только жечь и крошить все, что у немцев было там, на мысу. Задним числом хотелось, чтобы все оставшееся позади было опаснее и рискованнее, чем оно оказалось на деле.

– А у вас раньше никогда так не бывало? – спросил я у Рындина.

– Один раз еще хуже было, – сказал он. – Высадились, как говорится, не на тех координатах, два часа пустые склады подметали клешами и отбыли восвояси. Но это когда было, а теперь прощальная гастроль – и такая неудача!

– Почему считаете, что неудача? – спросил Иноземцев. Он и до этого стоял рядом с нами, облокотившись о поручень и глядя в воду, но молчал так упорно, что казалось, промолчит до самого Полярного.

– Не повоевал напоследок, – сказал Рындин.

– Задание выполнили полностью и без потерь, – сказал Иноземцев. – Я лично, наоборот, считаю, что удача.

– Для тебя удача, для меня неудача, – вздохнул Рындин. И, должно быть, вспомнив то, о чем уже говорил со мной, когда шли на операцию, спросил: – Долго ли еще пробудете у нас на флоте?

Я сказал, что это зависит от редакции.

– Будете с нами ходить – рекомендация в партию за нами! – сказал Рындин, словно забыв, что он послезавтра уезжает.

Я не удержался и напомнил ему об этом. Но это его не смутило.

– Меня не будет – Иноземцев напишет, – щедро и, как всегда, не тратя времени на раздумья, сказал он. – Как, Иноземцев, дашь корреспонденту рекомендацию?

– Если сколько положено для этого вместе прослужим, дам, – сказал Иноземцев.

– А сколько положено? – спросил Рындин.

– А что, вы не знаете? – отозвался Иноземцев.

– А, ей-богу, не знаю. Знал, да забыл. Месяц в одной части, что ли? Я теперь пехота, теперь мне с вами не служить...

И, присвистывая, пошел от нас по палубе.

– А вы рапортов не подавали ехать под Москву? – спросил я у Иноземцева.

– Нет, – сказал он. – Я воюю, где прикажут.

– А вернуться на подводный флот не думаете? – спросил я.

– Об этом не мне думать, – сказал он так угрюмо, что я понял: думает все время и зря я его спросил об этом.

– Вот видите, – сказал я, – напрасно вы меня оберегали, не хотели спускать с борта. Все обошлось даже без выстрела...

– А я вас не оберегал, – сказал Иноземцев. – Просто боялся, что отстанете, придется или задерживаться из-за вас, или людей с вами оставлять. Не знал, что вы хорошо по горам ходите. А насчет того, что без выстрела, то почему я именно о вас должен думать? Почему у вас о себе такое представление, раз на вас, как и на мне, военная форма?

Я ничего не ответил, да и что было на это ответить? Я подумал о нем, что он правильный человек и что, подавая в партию, рекомендацию надо просить у таких, как он, а не у того, кто готов дать ее любому...

Я молчал, он тоже молчал. Потом, наверное, считая, что достаточно поставил меня на место, сказал миролюбиво:

– С выстрелами или без – это раз на раз не приходится. Рындин считает, что если вы один раз в операцию с ним пошли, так он чуть ли не виноват перед вами, что боя не было. А люди рады, что задание выполнили – и без выстрела. Они жить хотят: им еще на их жизнь всего хватит...

В Полярном я высадился с «морского охотника» первым, не дожидаясь Иноземцева и Рындина; у них еще были там, на «охотнике», свои дела.

С Рындиным мы простились.

– Может, еще встретимся с вами на Западном, – сказал он.

И мы на прощание трижды расцеловались, по его инициативе.

С Иноземцевым я договорился, что приеду к нему в морскую разведку, когда напишу, – чтоб он посмотрел.

– Когда приедете? – спросил он.

Я сказал, что через три или четыре дня.

Он промолчал, прикинул в уме что-то свое и сказал:

– Если через четыре дня, то застанете.

С ним не прощались. У него не было в заводе такой привычки. Сказал «застанете», приложил руку к ушанке и, отвернувшись от меня, окликнул Чехонина:

– Чехонин! Стройте личный состав.

Уже идя по пирсу, я вспомнил свой разговор с Чехониным там, на «охотнике», про жену Иноземцева.

По пирсу навстречу мне медленно шла женщина в сапогах, полушубке и платке. Руки у нее были засунуты в карманы полушубка, а лицо было красивое, равнодушное, скучающее. Какое-то замороженное лицо, но, если его оттаять, еще неизвестно, что будет, может, оно окажется все в слезах.