Но с убийства прошло уже шесть дней — и два индейца сперва отрицательно потрясли головами, а после отправились выпить по большому стакану чичи, чтобы взбодриться.
Однажды зимним вечером лет десять тому назад Пополь обедал в компании нескольких друзей. Вино было на любой вкус и лилось рекой, в зале жарко, сквозь запотевшие окна смутно виднелись машины, то и дело подвозившие к подъезду театра мужчин во фраках и декольтированных дам.
Пополь поглядывал на них маленькими хитрыми глазками, и по лицу его иногда проскальзывала недобрая усмешка.
— Посмотрел бы я на них в нашем лесу, — бурчал он и выпячивал грудь, расправлял плечи, — сразу видать, настоящий мужчина.
— Хозяин, старого арманьяка!
Пополь был великолепен — новый костюм, шелковая рубашка, на пальце огромный перстень. Дружки взирали на него с нескрываемым восхищением.
— А что, негритянки там взаправду ходят совсем голые?
— Я же тебе говорю, дурак!
— И если кому-нибудь придет охота, они не возражают?
Пополь, блаженствуя, рассказывает им об экваториальных лесах, где прожил последние четыре года; до того он долгое время был подручным у мясника в Бордо. Пополь получил концессию на заготовку розового и красного дерева. То и дело он ощупывает карман, который оттягивает новенький бумажник.
Вчера, приехав, он открыл в банке счет на миллион с лишком.
— Хозяин, сигар!
Светская публика, устремляющаяся в театр, его раздражает.
— Строят из себя умников, а все потому, что одеты франтами. Их бы в джунгли, да чтобы пятьдесят градусов в тени, москиты, мухи цеце и все прочее…
Арманьяк пьется — рюмка за рюмкой, а Пополь разглагольствует, жуя сигару, — глаза у него сияют, губы лоснятся.
— Гляди-ка! Уже антракт.
Зрители прогуливаются перед входом в театр, курят папиросы, заходят в уборную, и Пополь чувствует, как в нем закипает злоба.
— Понимаете, там главное — быть мужчиной. Остальное не в счет…
Взгляд его становится жестким, и он рассказывает:
— Вот послушайте… Как раз перед моим отъездом вышла одна история… Вы не знали Жанвье, он из Сен-Мало? У него была концессия на участок в десяти днях пути от моего, если по реке… Крепкий такой бретонец. Но вбил себе в голову зашибить за несколько лет столько, чтобы купить замок, в котором смолоду был в услужении. Месяцами не вылезал из лесу… Славный парень, не глупее других. А вот поди ж ты, свихнулся. В тех краях, представьте себе, негры вместо того чтобы закапывать трупы в землю, пускают их по течению реки. Жанвье каждый вечер видел, как они проплывают мимо, раздутые, что твои бурдюки. Он уже к этому привык. Но вот нашла на него блажь. Зарядил он карабин и для потехи принялся палить в плывущую дохлятину. Назавтра — то же самое. Ну и пристрастился к этому делу. А тут вдруг негры узнали про это и чуть не взбунтовались. Я видел Жанвье, когда его вели в тюрьму: говорят, ему придется отсидеть пять лет за надругательство над покойниками.
И вдруг Пополь грохает кулаком по столу:
— Черт побери!
На него смотрят. Все удивлены. А он глядит на дождь, который припустил сильно, как в тропиках.
— Хозяин, счет! Скорее! Сейчас повеселимся!
Он тащит за собой друзей. Разряженные зрители в театре благоговейно слушают последнее действие оперы.
А Пополь с друзьями тем временем нанимают все такси и фиакры, сколько их есть в городе.
— Пускай тоже помокнут под дождичком! — злорадствует он, покусывая окурок сигары.
В полночь Пополь во главе вереницы пустых машин со спущенными флажками победоносно проследовал мимо толпы выходивших из театра людей, которые тщетно махали руками.
До утра кортеж колесил забавы ради по пустынным улицам, время от времени останавливаясь у какого-нибудь из последних открытых бистро или увеселительных заведений.
Ровно через шесть месяцев Пополь снова отплыл в Экваториальную Африку, поскольку его счет в банке приближался в нулю.
Он был не чудовище какое-нибудь, отнюдь нет. Широкая натура, всегда рад был всех угостить, любил быть душой подвыпившей компании, превозносящей его до небес.
Крепкий, как никто. Хитрый, как крестьянин. И храбрый…
Он снова принялся работать на своем участке, валил деревья и сплавлял их по реке до порта.
Как и все лесопромышленники, он появлялся в городе не чаще, чем раз в несколько месяцев, с очередной партией древесины, и тогда несколько дней кряду шла гульба.
1929… 1930… 1931…
По какой таинственной причине мир перестал вдруг нуждаться в розовом и красном дереве? Слишком большие запасы скопились на складах? Или спекулянты виноваты?
Пополю не удавалось сбыть древесину, а если удавалось, то по смехотворным ценам. В утешение он рассказывал друзьям о своем знаменитом бордоском приключении — все слышали эту историю сотню раз, но все равно смеялись: она поддерживала в них веру в то, что хорошие времена еще не миновали.
Три-четыре дня гульбы пробегали быстро.
А потом опять лес, грязная хижина, одиночество среди полусотни негров.
Да и что это за негры! Самые уродливые, самые тупые, если не считать жителей Новой Гвинеи, о которых нам почти ничего не известно. Существа с бегающим взглядом, с ними и договориться-то невозможно.
Любят они вас? Или ненавидят? Понимают ли хотя бы, что вы им толкуете?
Неизвестно. Сотню негров пригонят, словно скот. Четверть разбегается. Многие мрут непонятно отчего.
Остальные кое-как работают, если за ними присматривать.
Это изнуряет. Пополь проводит дни не присаживаясь, на голове у него шлем, ноги в сапогах горят; он вечно кричит — то приказывает, то ругается.
Вдобавок ко всему мерзавцы колдуны, словно назло, вбивают неграм в голову всякие глупости. Ни с того ни с сего все бросаются бежать, объятые священным ужасом. Или отказываются есть. А то среди ночи отправляются в лес и занимаются там какими-то магическими штучками.
Большая часть участков по соседству заброшена. Чтобы повидаться с кем-нибудь из белых, Пополю нужно четыре дня плыть в пироге, а река ужасна: палящее солнце, москиты.
Да ему и неохота видеть белых. В городе — еще куда ни шло: можно выпить, повеселиться. Но в лесу! О чем им толковать?
Разумеется, те, кто не спустил всех своих заработков, живут теперь в Европе и горя не знают. Ну и что с того? Да разве они могут похвалиться шуткой вроде той, с бордоскими такси?
Пополь прожил в лесу уже семь или восемь лет. Это много, притом что четыре года он не был во Франции. Он быстро устает. Пошаливает печень. По утрам он отхаркивает горькую мокроту и прикладывается к бутылке, чтобы перебить противный вкус во рту.
И все же рано или поздно розовое дерево поднимется в цене: оно идет на фанеровку, ни один краснодеревщик без него не обходится.
— Чертово свинство!
У него вошло в привычку разговаривать с самим собой или снисходительно беседовать с неграми, которые все равно его не понимают.
— Ну что, старина, — внезапно говорит он одуревшему туземцу, — ты же самый настоящий шимпанзе, и я знаю, что ты меня ненавидишь. Не смотри на меня так: я знаю, будь твоя воля, ты бы меня отправил на тот свет, не зря же ты у меня стянул кисет с табаком и трубку…
Так он развлекается. Потом в нем закипает злоба, и тогда он дает первому подвернувшемуся негру пинок под зад. Больше всего он злится на своего повара. Хотя поначалу он даже привязался к этому парню, который казался расторопнее других.
А теперь Пополь думает:
— Пожалуй, он и расторопнее других. Зато от него скорее можно ожидать какой-нибудь пакости.
Отравления в Экваториальной Африке — дело весьма обычное. За несколько су старик-колдун продаст вам яд, который сведет вашего приятеля в могилу за неделю или за несколько лет — по вашему выбору. И это не басни. Пополь не новичок в колониях, что он знает, то знает.
— Не дергайся, парень. Если что, в долгу не останусь. Так он говорит повару, хотя знает, что этот пучеглазый детина не понимает ни слова.