Этот принц и Первая принцесса с младенчества находились на попечении госпожи, и ей горько было думать, что она не увидит их взрослыми.

Наконец наступила долгожданная осень и принесла с собой прохладу. Госпоже стало как будто немного лучше, но вряд ли это улучшение могло быть продолжительным. Осенний ветер еще не «пронзал тоской» (350), но слезы не высыхали на рукавах.

Государыня-супруга готовилась к возвращению во Дворец, и, как ни жаль было госпоже расставаться с нею, она не смела ее удерживать, тем более что Государь то и дело присылал гонцов. Перед отъездом Государыня изволила пожаловать в покои больной, ибо та уже не имела сил прийти к ней сама. Как ни велико было смущение госпожи, она не могла отказаться от удовольствия видеть Государыню и постаралась принять ее как можно достойнее. За время болезни она очень похудела, но это нисколько не повредило ей, скорее напротив: какое-то особое благородство появилось в ее прекрасных чертах. В молодости госпожа была красива яркой, влекущей красотой, ее хотелось сравнивать с самыми благоуханными цветами мира. Теперь же в ее облике сквозило что-то необыкновенно утонченное. Чувствовалось, что она прозрела тщету мирских упований и обрела смирение, которое придавало ей неизъяснимое очарование и возбуждало невольное участие в сердцах окружающих.

К вечеру подул сильный ветер. Пожелав полюбоваться садом, госпожа с трудом поднялась с ложа и села, прислонившись к скамеечке-подлокотнику. Как раз в это время в покои вошел Гэндзи.

– Какое счастье, что вы наконец встали! – сказал он. – Приезд Государыни явно пошел вам на пользу.

Видя, как радуется он любым, даже самым незначительным признакам улучшения, госпожа чувствовала, что сердце ее разрывается от жалости. «Как же он будет горевать, когда…» – подумала она.

Увы, этот вечер в самом деле был нестерпимо печален; цветы трепетали под порывами ветра, росе не удавалось и на миг задержаться на них. Так что трудно было избежать подобного сравнения.

ответил Гэндзи, даже не попытавшись скрыть слезы.

сказала Государыня.

Обе женщины были так прекрасны, что Гэндзи невольно подумал: «О, когда б этот миг длился вечно…» Но, увы, жизнь неподвластна нашим желаниям, и невозможно задержать уходящего…

– А теперь оставьте меня, – попросила госпожа. – Кажется, мне опять становится хуже. Я бы не хотела, чтобы вы видели…

И она легла, загородившись занавесом. Похоже было, что последние силы вдруг покинули ее.

– Но что с вами? – Государыня, обливаясь слезами, склонилась над госпожой и взяла ее за руку. Жизнь едва теплилась в ней: истинно – словно роса…

Во все монастыри были посланы гонцы, чтобы заказать новые молебны. Поскольку нечто подобное уже случалось с госпожой прежде, Гэндзи, уверив себя в том, что и на этот раз ею просто овладели духи, повелел всю ночь напролет произносить в покоях заклинания и читать молитвы, но, увы… Не успел забрезжить рассвет, как госпожи не стало. Какое чудо, что Государыня не успела уехать и провела ночь возле ее смертного ложа!

Надобно ли описывать горе родных и близких? Свет померк перед их глазами, и они блуждали словно в предрассветном сне, как будто забыв, что смерть – неизбежный удел всего живого. Увы, в такие часы мало кто способен сохранять присутствие духа. Прислуживавшие госпоже дамы от горя совсем потеряли рассудок. А уж о Гэндзи и говорить нечего. Мог ли он примириться с этой утратой? Удайсё оказался поблизости, и, подозвав его к занавесу, Гэндзи сказал:

– На этот раз госпожа ушла безвозвратно. Я никогда не прощу себе, если хотя бы теперь не исполню ее давнего желания. Многие священнослужители и монахи уже разошлись, но кое-кто остался в доме и может оказаться полезным. Их молитвы не вернули ее в этот мир, но разве нельзя уповать на милость Будды теперь, когда она уже вступила на неведомую нам дорогу? Распорядитесь, чтобы приготовились к обряду пострижения. Надеюсь, что в доме остались монахи, которые могут взять это на себя?

Несмотря на притворное спокойствие, на лице его видны были следы душевного волнения, слезы нескончаемым потоком бежали по щекам, и мог ли Удайсё остаться равнодушным к его горю?

– Бывает, что духи нарочно вводят людей в заблуждение, – сказал он. – Возможно, и на этот раз… Несомненно, ваше желание весьма достойно. Человек, принявший постриг даже на один день или на одну ночь, вправе рассчитывать на помощь высших сил. Но коль скоро вы считаете, что госпожа ушла, и ушла бесповоротно, стоит ли менять ее обличье? Вряд ли ее будущее озарится светом, а вот близким будет еще тяжелее. Право, не знаю…

Однако, призвав монахов, которые, оставшись в доме, должны были служить поминальные молебны в покоях госпожи, Удайсё дал им соответствующие указания.

Удайсё никогда не допускал в свое сердце запретных желаний, но с того давнего утра, когда взор его уловил в полумраке прелестные черты госпожи, он мечтал увидеть ее снова или хотя бы услышать издалека ее голос… Увы, последнее желание уже неосуществимо, но ее пустую оболочку он еще может увидеть…

По щекам его текли слезы, но он и не пытался их скрыть. Вокруг плакали и стенали прислужницы госпожи.

– О, прошу вас, успокойтесь, я ничего не слышу, – нарочно сказал он и, притворившись, что его позвал Гэндзи, приподнял полу занавеса.

Небо только начинало светлеть, и в покоях царил полумрак. Поставив рядом с собой светильник, Гэндзи вглядывался в лицо ушедшей. Какое светлое спокойствие дышало в ее прекрасных чертах! Гэндзи все смотрел на нее и не мог насмотреться. Он видел, что Удайсё приподнял занавес, но чувства его были в таком смятении, что ему и в голову не пришло прикрыть госпожу.

– Она совершенно не изменилась, – сказал Гэндзи. – И все же это конец, сомнений быть не может.

Он закрыл лицо рукавом. Удайсё тоже плакал, и слезы застилали ему взор, но, принудив себя успокоиться, он все-таки взглянул. Увы, ему стало еще тяжелее, мучительная тоска сжала сердце.

Волосы госпожи, небрежно откинутые назад, рассыпались по полу. Густые, пышные, они красиво блестели, и ни одна спутанная прядь не нарушала их великолепия. Озаренное ярким огнем лицо поражало удивительной белизной, оно словно светилось изнутри. Госпожа лежала, безучастная ко всему на свете, и красота ее, ничем не приукрашенная, казалась еще совершеннее, чем при жизни. Несомненно, равных ей не было в мире, и Удайсё вдруг подумалось: а что, если его собственная душа, готовая покинуть тело, найдет себе прибежище в этой прекрасной оболочке? Какая нелепая мысль!

Поскольку у прислуживавших госпоже дам рассудок помрачился от горя, Гэндзи, неимоверным усилием воли овладев собой, лично занялся подготовкой обрядов. Ему довелось изведать немало горестей в жизни, но чтобы вот так самому вникать во все… Нет, подобного опыта он не имел, и вряд ли когда-нибудь в будущем…

Погребение было назначено на тот же день. Все в этом печальном мире подчинено определенным правилам, и Гэндзи недолго пришлось утешаться, созерцая «пустую скорлупку цикады» (351).

Церемония отличалась невиданной пышностью: обширная равнина была забита людьми и каретами так, что не оставалось ни клочка свободной земли. Неизъяснимая печаль охватила собравшихся, когда в небо вознесся легкий дымок. Хотя что, собственно, в этом необыкновенного? Таков всеобщий удел…