В маленькой кладовой не было почти ничего, кроме нескольких шкафчиков и китайских ларцов с благовониями. Отодвинув их в сторону, дамы на освободившемся пространстве, разумеется весьма ограниченном, устроили ложе для своей госпожи. Комнатка была темной, но по утрам сюда проникали солнечные лучи, и Удайсё не преминул воспользоваться этим обстоятельством: он откинул платье, под которым лежала принцесса, и, приподняв ее спутанные волосы, заглянул ей в лицо.

Что-то необыкновенно мягкое, женственное сквозило в ее тонких, благородных чертах. А уж Удайсё был так красив, что никакими словами не опишешь,– простое домашнее платье шло к нему куда больше, чем роскошный парадный наряд.

Хорошо помня, что даже ее покойный супруг, не отличавшийся особенной красотой, позволял себе весьма пренебрежительно отзываться о ее наружности, принцесса сгорала со стыда. «За последнее время я так побледнела и осунулась. Сумею ли я хотя бы ненадолго привязать к себе господина Удайсё?» Так или иначе, она постаралась взять себя в руки и разобраться в собственных чувствах. Хуже всего, что люди, которых мнением она дорожила, услыхав обо всем с чужих слов, непременно осудят ее, а что она может сказать в свое оправдание? Да и время теперь самое неблагоприятное… Словом, примириться с создавшимся положением было довольно трудно.

Воду для умывания и утренний рис дамы подали в покои принцессы. Траурное убранство могло послужить в такой день дурным предзнаменованием, поэтому с восточной стороны поставили ширмы, а со стороны внутренних покоев – скромные светло-коричневые переносные занавесы и двойные шкафчики из аквилярии. Обо всем заранее позаботился правитель Ямато. Дамы, прислуживающие при утренней трапезе, чтобы не так бросались в глаза их траурные одежды, накинули желтые, алые, темно-лиловые, зеленовато-серые, а также светло-сиреневые и желтовато-зеленые платья неярких оттенков.

В последнее время в доме на Первой линии жили одни женщины, и хозяйство без должного надзора пришло в упадок. Лишь правитель Ямато присматривал за немногими оставшимися слугами, стараясь по мере сил поддерживать порядок в доме. Но едва разнесся слух, что столь высокий гость удостоил вниманием это старое жилище, служители, давно уже пренебрегавшие своими обязанностями, поспешили занять места в помещении домашней управы и, изображая крайнее усердие, принялись за дела.

Нетрудно себе представить, какие сомнения терзали душу госпожи с Третьей линии, пока Удайсё с таким упорством старался утвердиться в доме Второй принцессы. Иногда ей представлялось, что все кончено, иногда в сердце вновь вспыхивала надежда: «Полно, да может ли быть…» «Ах, видно не зря говорят, что благоразумные люди коли отдаются страсти, то безоглядно,– думала она,– это поистине так». Ей казалось, что она испытала сполна все горести супружеской жизни. Не желая подвергать себя дальнейшим оскорблениям, госпожа поспешила переехать в дом отца под тем предлогом, что ей предписана перемена места[108].

Нёго Кокидэн тоже жила в те дни в отчем доме, и, находя утешение в ее обществе, госпожа вопреки обыкновению не спешила возвращаться домой.

Разумеется, нашлись люди, которые сообщили обо всем Удайсё. «Этого и следовало ожидать,– подумал он.– Или я не знаю вспыльчивого нрава госпожи? Вот и отец ее до сих пор строптив и своенравен, хотя, казалось бы, в его годы… Боюсь, что гнев их будет неукротим и скорее всего они не захотят ни видеть меня, ни слышать…»

Встревоженный Удайсё отправился в дом на Третьей линии. Там он обнаружил старших сыновей, девочек же и младших госпожа забрала с собой. Обрадовавшись, дети бросились к отцу. Однако многие плакали и звали мать. Душераздирающее зрелище!

Удайсё осыпал супругу письмами, посылал за ней гонцов, но она даже не отвечала. «Что за глупое упрямство»,– рассердился он и решил, дождавшись сумерек, отправиться к ней сам. Важно было узнать, как отнесся к случившемуся министр.

В покоях, которые обычно занимала госпожа, он нашел прислуживающих ей дам и детей с кормилицами. Сама госпожа, как ему сообщили, находилась в главном доме. Он отправил ей весьма суровое послание:

«По-моему, Вы уже вышли из возраста, когда легкомысленное забвение всех законов, всех правил приличия можно считать простительным. Вы разбросали повсюду детей своих и находите удовольствие в досужих беседах. Что Вам в них? Мне давно уже очень многое не по душе, но, видя в союзе с Вами свое предопределение, я никогда и мысли не допускал, чтобы покинуть Вас. А теперь… Мы не должны расставаться хотя бы из-за детей… Подумайте, разве Вам их не жаль? Неужели стоило поднимать такой шум из-за сущей безделицы?»

– Я знаю, что давно надоела вам,– на словах отвечала госпожа.– Увы, теперь трудно исправить… И к чему продолжать? Могу ли я надеяться хотя бы на то, что вы не оставите бедных крошек? О, я была бы чрезвычайно вам признательна…

– Весьма любезный ответ. Но подумайте, чье имя подхватит скорее молва? (347).

И, более не настаивая на возвращении супруги, Удайсё провел ночь в одиночестве. «Трудно вообразить более нелепое положение»,– думал он, лежа рядом с детьми. Подозревая, и не без оснований, что его отсутствие лишь укрепит принцессу в ее сомнениях, он не находил себе места от тревоги.

«Не понимаю, кому это может нравиться?» – вздыхал он, чувствуя, что ему более чем довольно и первого опыта.

Наконец настало утро. Удайсё предпринял еще одну попытку вразумить госпожу:

– Неужели вы не боитесь огласки? Что ж, если вы полны решимости разорвать наш союз, давайте попробуем. Но подумайте о детях, оставшихся в доме на Третьей линии, они плачут, зовут вас. Или вам их не жаль? Подозреваю, впрочем, что вы недаром разделили их именно таким образом. Но я не считаю для себя возможным расстаться ни с теми, ни с другими. Я буду по-прежнему заботиться обо всех.

Угрозы Удайсё насторожили госпожу. «А что, если он увезет куда-нибудь младших детей?» – испугалась она, а как и сама склонна была к необдуманным действиям…

– Прошу вас отпустить со мной хотя бы девочек,– снова обратился к ней Удайсё.– Здесь я не могу бывать часто. Дети должны быть вместе, иначе мне трудно будет окружить их должными попечениями.

Затем, с жалостью глядя на прелестных малюток, сказал:

– Не слушайте того, что вам будет говорить матушка. Она рассердилась на меня и не желает ничего понимать. Дурно, не правда ли?

Услыхав о случившемся, министр встревожился, понимая, что теперь его дочь может стать предметом насмешек и оскорблений.

– Почему вы хотя бы немного не подождали? – попенял он ей.– Скорее всего у вашего супруга есть причины вести себя именно так, а не иначе. Вы слишком своевольны, а это женщине не к лицу. Разве вы не понимаете, что сами даете повод к сплетням? Впрочем, коль скоро вы встали на этот путь, глупо сразу же идти на попятную. Что ж, посмотрим, как он себя поведет…

И министр отправил Второй принцессе письмо. Гонцом его был Куродо-но сёсё.

Надеюсь, что Вы не забудете нас и теперь…»

Куродо-но сёсё, не церемонясь, прошел прямо в дом. Его провели на галерею южных покоев, где нарочно для него было приготовлено соломенное сиденье. Дамы с трудом скрывали смущение. Надобно ли сказывать, в каком замешательстве была сама принцесса?

Куродо-но сёсё обладал приятной наружностью и самыми изящными манерами. Он сидел, неторопливо озираясь и, судя по всему, вспоминая о прошлом.

– О, как все мне знакомо здесь! – говорит он, вздыхая.– Я чувствую себя совсем как дома. Впрочем, не думаю, чтобы вам это нравилось.

Только этот намек он и позволил себе.

У принцессы не было никакого желания отвечать на письмо.