— Ты превратил бы Хил в странное существо, если бы я позволила тебе действовать по собственному желанию.

— Нет, хотя мне хотелось бы вернуть девочку в естественное, дикое состояние. Ты, ее отец, город… все вы вытравили из нее при помощи цивилизации скрытую в ней силу. В Хил достаточно цивилизации, хватит на всю жизнь. Но ей нужна ее естественная сторона. И тебе, Диана, тоже, если подумать. Как ты можешь управлять своей естественной дикой частью, если ты ее не познала? Как ты можешь использовать ее, если не признаешь ее существования? Но она есть. Есть в Хилари и в тебе. Во всех нас. Я хотел бы, чтобы девочка познала свою естественную сторону и научилась не бояться ее. Ты познала свою, но все еще напугана ею до смерти.

Меня вновь залил жар, несмотря на пронизывающий ветер, на теле и лице выступил холодный пот. Я снова ощутила танцующее пламя костра, его руки и его рот на моей голой коже.

— Я полагаю, что ты пользуешься всеми своими… возможностями и ресурсами, — сердито заявила я. — В отличие от большинства из нас, простых смертных, которые обладают прискорбной наклонностью тратить силы и время по пустякам и дурачиться. Неужели ты никогда не… лежишь просто в постели, не ешь чипсы и не читаешь какую-нибудь дребедень? Ты что, никогда не смотришь Вэнну Уайт и не решаешь кроссворд из телепрограммы? О нет, ты полностью посвятил себя людям, ты чувствителен и честен, ты принимаешь участие в делах человечества каждую минуту своего существования!

— Только не Вэнну Уайт! — Лицо Тома было серьезно, волчьи черты отточены тенями, в голосе звучала задумчивость. — Однако я действительно полеживаю в кровати, пью бурбон и приветствую эротические мечты о невысоких хрупких греческих леди в чем мать родила. И я читаю Генри Миллера[77] и от этого возбуждаюсь, а по ящику я смотрю все, что могу найти с участием Джемми Ли Кертис, потому что у нее самые большие груди, какие я только видел, за исключением твоих.

— Том… — вскрикнула я, ужасно, до слепоты покраснев и чувствуя жар во всем теле.

— Разве я прикоснулся к ним? — спросил он. — А? Но я никогда не говорил, что не буду смотреть на них. Ты что, вносишь дополнение в наш договор? Ты требуешь слишком многого, моя дорогая.

Я уставилась на него в безмолвной ярости, а он в ответ бесстрастно воззрился на меня, а затем, подвигав вверх-вниз бровями, осведомился:

— Хочешь купить утку?

Я начала беспомощно и отчаянно хохотать и смеялась до тех пор, пока мы не выехали с разбитой колеи, ведущей на Козий ручей, и направили „тойоту" к западу по темнеющей дороге на Пэмбертон.

В рождественское утро Картер подарил Хилари полный официальный костюм для верховой езды. Все, начиная с сапог и галстука и заканчивая брюками галифе, курткой, хлыстом и котелком „дерби".

— Это для экзамена по выездке, но нам, наверно, придется положить книгу тебе на голову, чтобы помешать вырасти из этого наряда. Пойди, надень его, малыш, мне хочется посмотреть, как ты будешь выглядеть, когда тебя наградят голубой лентой победителя.

Хилари быстро отправилась к себе в комнату и вернулась в костюме. Она выглядела значительно старше своих лет, более тонкой и стройной и почему-то богатой. Официальные черный и белый цвета подходили к ее глазам и волосам цвета воронова крыла, а нежный розовый румянец, которым солнце окрасило ее щеки за целый день, проведенный в лесу, был просто восхитителен. Я невольно улыбнулась — почему-то я никак не могла привыкнуть к красоте своей дочери.

— Ты наверняка выиграешь хотя бы приз за самый красивый костюм, если не за что другое, — сказала я.

— Ты само совершенство, — заявил Картер. В его глазах появилось влажное мерцание. Это странным образом поразило меня в самое сердце.

Хилари обняла Картера. Она ходила в наряде наездницы все утро, но моя „материнская антенна" очень быстро сообщила мне, что подарок девочке не особенно понравился. Когда Хил переоделась перед нашим отъездом на рождественский обед к Тиш и Чарли, она объяснила, что не хочет испачкать костюм. Картер тоже понял, что подарок не пришелся по вкусу.

— Ты хотела бы получить что-нибудь другое, дорогая? — спросил он.

— Нет, прекрасный подарок, он мне очень нравится, — сказала она и поцеловала Картера в щеку.

Больше он ничего не говорил. Но я знала, что это его обеспокоило и немного обидело. Вечером, когда я укладывала Хилари спать, я заметила:

— Разве тебе не нравится твой костюм, Хил? Картер потратил много времени и денег, чтобы купить его.

— Костюм прекрасен, — промямлила девочка, пряча лицо в подушку. — Только мне, наверно, больше нравятся мой лук и стрелы.

— Хил, это вовсе не значит, что ты не останешься верна Тому, если тебе придутся по душе подарки Картера, — заявила я, обеспокоенная таким поведением дочери. — Между ними нет соревнования. Тебе могут нравиться и Картер и Том вместе с их подарками, понимаешь? Картер для тебя — почти как отец, а Том — другой, он… друг, но друг особенный…

— Я бы хотела, чтобы было наоборот, — голос девочки был приглушен подушкой.

— Возможно, — очень твердо заявила я. — Но этого не будет. Ты не должна думать, что что-то изменится. Такие мысли приведут к тому, что ты начнешь еще больше мучить себя.

— Ты могла бы изменить все, если бы захотела, — отозвалась Хилари так тихо, что я почти не расслышала.

Я смотрела на ее темную голову, а раздражение и непонятный страх стучали в висках.

— Да, но я не намерена этого делать, поэтому приучи себя к нынешнему положению вещей, — наконец произнесла я, потушила настольную лампу и закрыла за собой дверь. В ту минуту мне показалось, что дочь проговорила: „Вот именно, что намерена". Я уже было захотела вернуться и сделать ей замечание, но затем все-таки передумала.

Головная боль, трепавшая мой затылок и виски, как злобный терьер, целый день и вечер, наконец схватила меня своими стальными челюстями. Я вернулась в гостиную в поисках аспирина и покоя. У Тиш и Чарли не было ни того, ни другого.

День Рождества был серым и мягким, таким, каким никогда не должен быть, но часто бывает зимний праздник на Юге. Неспокойный ветер, пахнущий сыростью и болотной гнилью, сквозил в щели и налетал порывами на окна в столовой Колтеров. Что-то от ветра перешло, казалось, и в людей. Дочери Тиш — Кейти и Энсли — были дома, но создавалось впечатление, что им здесь невероятно скучно. Они тяжело вздыхали по поводу задержки с обедом и уносились в свои комнаты, чтобы позвонить далеким подругам.

Чарли приготовил старомодные предобеденные напитки, и они оказались слишком крепкими, а мы выпили их слишком много. Тиш сильно обожгла руку чугунной сковородой, и мне пришлось заканчивать приготовление обеда, косясь сквозь туман от бурбона, застилавший глаза, в старые, заляпанные жиром поваренные книги и потрепанные вырезки рецептов.

К тому времени, когда я наконец подала обед на стол, Кейти и Энсли стали какими-то отчужденными и подчеркнуто вежливыми, а Хилари — бледной и сердитой от голода. Тиш, Чарли и Картер опьянели и завывали рождественские гимны, а я была суровой из-за головной боли и раздражения, которое вызывали у меня мои друзья.

Когда в конце концов я привезла Хилари домой, уложила ее в постель и добралась до гостиной, освещенной огнем камина и елочными свечками, я почувствовала, что теплый ветер все еще бродит в моих венах. Кожа моя покалывала и чесалась, а вид Картера, расслабленно растянувшегося на диване, снявшего галстук и ботинки, улыбавшегося мне с любовью, вызывал желание заскрежетать зубами. Я понимала, что Картер хотел заняться любовью, это было ясно из того, как он смотрел на меня весь вечер, из его многочисленных, будто случайных прикосновений. Между нами не было близости с ночи перед приемом у Пэт Дэбни. По всем признакам Сегодняшняя ночь — рождественская ночь любви, щедрости и торжеств — должна была бы стать ночью, когда я вернулась бы к нему и полностью завершила бы полосу отчуждения.