Единственным человеком, от которого Валентина была в полной зависимости, был Вовка.

Все это Женя знал давно. Поэтому он не обиделся на то, что Валентина назвала его заразой. Хуже было, что она не сказала, что ему нужно делать. Женя продолжал работать, но потом все-таки отпросился, чтобы выйти с завода на час раньше и поехать с первым трамваем.

Поехал он прямо на окраину, не заезжая домой.

Было около семи, когда он, постучав, вошел в дом Валентининой матери. В комнате горела лампа. Ее свет отражался на старой желтой клеенке. Кровать была убрана. Поверх одеяла на ней лежала глухая бабка. Она приподнялась на локте, чтобы посмотреть на Женю. Ольга собиралась на работу, Надежда Пахомовна шила, выложив из коробки на стол нитки и какие-то лоскуты. Увидев Женю, обе женщины удивились. Потом Надежда Пахомовна догадалась:

— Женя, а где Валентина? — И будто нашла верный тон: — А Валентина тебя вчера искала!

Ольга перебила ее:

— Женя, тебе надо к Юльке. Это они тебя искали. Я тебя провожу.

У Юльки тоже как будто не сразу догадались, зачем Женя здесь. В комнате было холодно. На табуретках, на стульях в платках и пальто сидели несколько женщин. Чувствовалось, что Юлька — центр этой компании.

— Женя, — сказала она, — мы тебя вчера так искали. Мужиков дома нет. Степан только сегодня вернется из поездки, дед не в уме стал, твой тесть в мостопоезде. Я и послала за Валентиной и за тобой. Взяли у нас бабку в больницу. Я с ней поехала. Ей операцию нужно делать, а хирург вышел к санитарам: «Несите ее в инфекционное». Те за носилки, а я не даю. Он кричит: «Я здесь распоряжаюсь!» А я говорю санитарам: «Кто вас так учил носилки носить? Разворачивайте! Несите головой вперед!» Этого хирурга Юрий Осипович зовут.

За спиной Жени открылась дверь, вошла Надежда Пахомовна. Она остановилась у стены. Сидевшая рядом с Юлькой молодая женщина сказала:

— Юля, всего не расскажешь. Женя не знает, зачем его позвали. Давай я ему скажу. Женя, я медсестра. Я тоже с Юлей ездила. Мы там, конечно, нашумели, накричали. Хирург, может, и не захотел бабку принять. А у вас там есть знакомый рентгенолог. И вы сами с рентгенологами работали.

Женя и сам давно понял, зачем его позвали. Он сказал:

— Не рентгенолог. Наладчик. Хорошо, я поеду.

Он опять пошел на трамвайную остановку. Он устал, хотел спать. Дело, которое ему навязывали, казалось ему бессмысленным. Сам Женя с врачами никогда дела не имел, но никогда не сомневался в том, что они говорили. Если бы заболела Антонина Николаевна и врачи положили бы ее в инфекционное отделение, ему бы и в голову не пришло протестовать. А эти женщины скандалили, спорили с врачами, чего-то требовали. В любом другом случае он бы отказался от того, что считал бессмысленным. Но было здесь нечто такое, от чего Женя отказаться не мог. И вовсе не потому, что Валентина назвала его заразой.

Николая Женя отыскал в той самой аппаратной, в которой он когда-то помогал ему. Николай был в гимнастерке, сапогах, но шапочка у него была белая, накрахмаленная. В армию его призвали, но он и в армии сумел устроиться так, чтобы остаться в городе.

— Юрий Осипович? — удивился он. — А, Юрка! Так он моложе тебя.

Они пошли в хирургическое отделение. Оттого, что по двору ходили раненые в серых халатах, больница утратила часть своей воинственности. Стала напоминать казарму. Раненые выходили на улицу к трамвайной остановке. Там женщины торговали семечками. Сюда же подносили махорку в мешочках. Махоркой стали торговать чуть ли не на второй день войны.

В приемнике хирургического отделения Николай велел Жене подождать. Пока Женя сидел на скамейке, мимо него проходили хромающие, несущие перед собой перебинтованные руки, пронесли бледного от потери крови раненого. Лицо его было страшно не зеленоватой бледностью, а равнодушием. Несколько раз санитарка выносила ведро с грязной водой. Женя стал засыпать, когда пришел Николай и сказал, что надо подождать еще.

— Занят, — сказал он.

Женя кивнул, не раскрывая глаз.

…Молодость Юрия Осиповича смутила Женю. Казалось, только белый халат мешал этому мускулистому парню делать быстрые, резкие движения. Странно было говорить с ним о болезни семидесятипятилетней женщины.

— Вчера тут было много ваших родственников, — сказал Юрий Осипович. — Ваши родственники… — И он обескураженно покрутил головой. — Не понимаю, почему они так боятся инфекционного отделения. Самая малолюдная палата сейчас. Операцию ваша бабушка не выдержит. Я вам честно скажу, у нее нет, — и он посмотрел на Женю и пожал плечами, — или, скажем так, почти нет шансов. Я не мог взять ее в хирургическое отделение. Не имел права. Болезнь ее заразна.

Женя извинился и распрощался. В инфекционном отделении он спросил у санитарки, открывшей окошечко на его стук:

— К вам вчера привезли старую женщину, Кононову. Как она?

— А, хорошо, хорошо, — сказала санитарка. — Поднимется, говорит.

Дома Женя застал Валентину, отпросившуюся с работы, Юльку и Степана. Степан, вернувшийся из поездки, умылся, но отмыться не успел. Они привезли с собой дочку. Степан расстегнул Насте пальто, развязал тесемки на шапочке, снял кашне. Пальто Настя сняла сама и оказалась в замызганном платьице и в такой же замызганной теплой жакетке.

Юлька говорила Валентине:

— Тюль у меня есть. Тапочки новые. На Вассу они будут малы, придется разрезать.

Женя посмотрел на Валентину. Что-то его поразило. Валентина кивала или, вернее, покачивала головой. Механически так покачивала, как покачивают головой старухи, когда разговаривают сами с собой, кивают своим мыслям. И лицо у Валентины было старческим, прозрачным, морщинистым, и была она в этот момент устрашающе похожа на бабу Вассу.

Женя сказал:

— Я был в больнице. Санитарка сказала, что ей лучше. Говорить начала.

Он думал, Юлька встрепенется, но она сказала:

— Ой, Женя, эти нянечки всем так говорят: «Лучше вашей бабушке, лучше. Разговаривает». А что она скажет? Она же знает, что от нее хотят услышать.

Валентина сидела, все так же покачивая головой, словно соглашаясь с чем-то таким, с чем невозможно согласиться. Валентина не была похожа ни на бабу Вассу, ни на Юльку, ни на Надежду Пахомовну. Словно была не из этой семьи. А вот сейчас стало видно, что она совсем как баба Васса. А Юлькино заплаканное лицо было без морщин, и в заплаканных ее глазах был молодой блеск.

— Костюм у нее есть. Ненадеванный. Под матрацем держала. Она мне говорила: «Ты не беспокойся. Я тихо умру». — Юлька мгновенно переходила от причитаний к деловому тону: — Гроб Степан сделает. Или на кладбище заказать. Дело коммерческое.

Валентина, все так же глядя перед собой, сказала:

— Сколько раз Вассе в жизни приходилось плакать! Крупно плакать… Двоих малолетних хоронила. Взрослых… Жизнь какую прожила… А забитой не была. Читала. В бога не верила. Была выше среды своей, хотя и у нее были свои жестокие предрассудки… И жизнелюбка была. И веско говорить умела. Мужику, пьянице, к которому никто и не подойдет — побоится, могла сказать: «Как же тебе не совестно! Ты же здоровый! У тебя дети!» Самые обыкновенные слова, а чувствуется за ними что-то. Нет пустоты…

— Валя, — говорила Юлька, — во что же это обойдется! Вечером чай подать бабам. А на поминки! Суп, я считаю, человек на пятьдесят, пюре. Канун надо варить.

И тут Валентина удивила Женю. Она сказала:

— Канун я сделаю.

— Что это такое? — спросил Женя.

— Рис с изюмом или монпансье, — сказала Валентина.

Женя помял пальцами шею.

— Надо в больницу сходить, — сказал он. — Что-нибудь ей передать.

— Что же ты ей передашь? — сказала Юлька. — Она же ничего не ест.

Но все же Юлька стала собираться. Поднялся и Степан. Валентина тоже поднялась.

В приемнике инфекционного отделения Женя постучал в то же окошечко, в которое он стучал час назад. Выглянула санитарка, но уже не та, с которой он разговаривал, а другая, спросила, к кому. Женя отступил, давая возможность говорить Юльке и Валентине, но они, испуганные, отодвинулись в глубь приемника. Степан, смущенный, тоже стоял в сторонке. Женя сказал: