Я посмотрел на солнечные часы. До тех пор, пока Росция начнет проявлять признаки нетерпения, оставалось меньше получаса. Я попрощался с Руфом и Цицероном и положил руку на плечо Тирона. Оставшись наедине с Руфом, Цицерон немедленно приступил к декламации, потчуя его излюбленными отрывками из своей речи:

— Ибо какой безумец, какой негодяй добровольно навлечет на себя такое проклятие — проклятие не только рода человеческого, но и небес? Вы знаете, добрые римляне, что я говорю правду… — Я оглянулся и увидел, что за каждым его словом и каждым жестом Руф следит восхищенным, обожающим взглядом.

Я внезапно понял, что на прощание Цицерон не сказал Тирону ни слова, ограничившись холодным кивком, когда тот повернулся уходить. Я так и не узнал, что еще говорил Цицерон Тирону по поводу его поведения, и ни Тирон, ни его хозяин не рассказывали мне, последовало ли за словами форменное наказание; больше никогда — по крайней мере в моем присутствии — Цицерон ни разу не обмолвился об этой истории.

За все время, пока мы шли через Форум и взбирались на Палатин, Тирон не произнес ни слова. По мере того как мы приближались к месту свидания, он делался все возбужденнее, а его непроницаемое лицо напоминало актерскую маску. Когда мы подошли к небольшому парку, он тронул меня за рукав и остановился.

— Ты разрешишь мне остаться с ней наедине, только на мгновение? Пожалуйста, — попросил он, склонив голову и потупив глаза, как поступают все просящие о чем-то рабы.

Я сделал глубокий вдох.

— Конечно да. Но только на мгновение. И ни в коем случае ее не напугай. — Я стоял в тени ивы, следя за тем, как он быстро шагнул в проход между высокими стенами соседствующих особняков и скрылся в листве за тисами и раскидистым розовым кустом.

Я так и не узнал, что сказал он ей за теми деревьями. Когда прошло достаточно времени, чтобы я мог его расспросить, я не стал этого делать, да и ему не хотелось об этом говорить. Быть может, впоследствии о подробностях свидания его расспрашивал Цицерон, но это выглядит маловероятным. Иногда даже рабу позволено иметь тайну, хотя этот мир не разрешает ему владеть ничем другим.

Я поджидал совсем недолго — меньше, чем собирался; с каждым уходящим мгновением я представлял себе девушку, убегающую через дальний конец парка, и наконец потерял терпение. Время, вполне подходящее для того, чтобы добиться от нее правды, вряд ли когда-нибудь наступит, но сейчас была лучшая возможность, на которую я только мог надеяться.

В парке было тенисто и прохладно, но пыльно. Пыль въелась в пересохшие листья роз и в карабкавшийся на стены плющ. После каждого шага по выжженной, вытоптанной траве поднималось облачко пыли. Я продвигался вперед, и передо мной трещали ветви и хрустели листья; несмотря на то что я ступал как можно тише, они услышали мое приближение. Разглядев их силуэты сквозь заросли, я в следующее мгновение застал их сидящими на низенькой каменной скамейке. Девушка уставилась на меня глазами напуганного зверька. Она была готова удрать, но рука Тирона крепко сжимала ее запястье.

— Кто ты? — Она свирепо смотрела на меня и, гримасничая, попыталась высвободить руку, а потом перевела глаза на Тирона, старательно смотревшего куда-то в листву.

Тогда она присмирела, но в ее глазах я мог прочесть панический страх и ярость.

— Я закричу, — негромко сказала она. — Кто-кто, а стража у дома Цецилии меня услышит. Если стражники услышат, они придут сюда.

— Нет, — возразил я, шагнув назад и говоря тихо, чтобы ее успокоить. — Ты не собираешься кричать. Ты собираешься кое-что рассказать.

— Кто ты?

— Ты знаешь, кто я.

— Да, знаю. Тебя называют Сыщиком.

— Верно. И я тебя отыскал, Росция Майора.

Она закусила губу и сузила глаза. Просто удивительно, насколько непривлекательным могло вдруг стать лицо такой хорошенькой девушки.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду. Ты застал меня рядом с этим рабом — это раб Цицерона, если не ошибаюсь? Он выманил меня сюда, он сказал мне, что хозяин передал ему записку, касающуюся моего отца…

Она говорила не так, как произносят заведомую ложь, намереваясь использовать ее в будущем; не робея и не запинаясь, она говорила чистую, пусть и только что выдуманную, правду. Я понял, что лгуньей она была опытной. Тирон по-прежнему не смотрел на нее.

— Пожалуйста, — прошептал он. — Гордиан, можно мне уйти?

— Ни в коем случае. Ты мне нужен здесь, чтобы ловить ее на лжи. Кроме того, ты мой свидетель. Оставь меня с ней наедине, и какой только пакости о моем поведении она не напридумывает.

— Раб не может свидетельствовать, — огрызнулась она.

— Разумеется, может. По-моему, крестьянских дочерей в Америи не учат римскому праву? Раб является в высшей степени надежным свидетелем, при условии, что его показания получены под пыткой. В самом деле, закон требует, чтобы раба-свидетеля непременно подвергали пытке. Итак, я надеюсь, что ты не будешь визжать и изобретать нам неприятности, Росция Майора. Даже если ты не испытываешь к Тирону никаких чувств, кроме презрения, не думаю, чтобы тебе хотелось взять на себя ответственность за то, что его вздернут на дыбу и будут прижигать каленым железом.

Она смерила меня свирепым взглядом:

— Чудовище — вот кто ты такой. Как и все остальные. Презираю вас всех.

Ответ сам собой пришел мне в голову, но прежде чем его произнести, я выдержал паузу, понимая, что обратного пути уже не будет:

— Но больше всех — своего отца.

— Не знаю, о чем ты говоришь. — У нее пресеклось дыхание, и маска гнева, прикрывавшая ее лицо, сползла, чтобы обнажить затаившуюся под ней боль. Несмотря на свое коварство, она все же была только ребенком. Она беспокойно заерзала на месте, пытаясь снова натянуть на себя маску озобления, но это удалось ей только наполовину. Когда она заговорила вновь, то была словно наполовину обнажена; пламенная ее враждебность не могла скрыть болезненной уязвимости.

— Чего ты хочешь? — отрывисто зашептала она. — Зачем ты сюда пришел? Почему ты не оставишь нас одних? Скажи ему, Тирон. — Она коснулась руки, которая сжимала ее запястье, и нежно ее погладила, взглянув на Тирона и с деланной застенчивостью опустив глаза долу. Ее жест выглядел в одно и то же время лицемерным и искренним, расчетливым и действительно взыскующим ответной ласки. Тирон покраснел до корней волос. Костяшки его пальцев побледнели, а лицо Росции внезапно исказила гримаса. Я понял, что он до боли сжал ее запястье, сам того, быть может, не сознавая.

— Скажи ему, Тирон, — с трудом пролепетала она, подавив рыдание, — и никто в целом свете не смог бы ответить, искреннее ли ее отчаяние.

— Тирон порассказал мне достаточно. — Я посмотрел прямо на нее, но закрыл глаза, не в силах видеть написанную у нее на лице муку. Я продолжал говорить холодным, твердым голосом: — С кем ты встречаешься, выходя из дома Цецилии, — я имею в виду, с кем, кроме Тирона? Не на этом ли месте ты выдаешь секреты отца волкам, которые хотят содрать с него живого кожу? Ответь мне, неразумное дитя! Какие посулы заставили тебя предать собственную плоть?

— Собственную плоть! — вскричала она. — Предать собственную плоть? У меня нет плоти! Это плоть моего отца, — она вырвала руку из хватки Тирона, завернула рукав и ущипнула себя за плечо. — Это его, его плоть! — повторила она, задирая подол платья, чтобы показать мне свои нагие белые ноги, вонзаясь в свою тугую кожу так, словно хотела оторвать ее от кости. — И это, и это! Не моя, но его! — кричала она. Она царапала щеки и руки, рвала на себе волосы. Когда она схватилась за ворот платья, чтобы обнажить груди, Тирон остановил ее. Он хотел ее обнять, но пощечина отбросила его назад.

— Ты понимаешь? — она раскачивалась, будто плача, но не проронив ни слезинки из горящих лихорадочным блеском глаз.

— Да, — сказал я. Тирон в замешательстве сидел рядом с ней, качая головой.

— Ты действительно понимаешь? — Единственная слезинка скатилась по ее щеке.

Я сглотнул и медленно кивнул: