Полинка настороженно, словно по талому льду, пошла к соседям.
Соседи были Мухины. Родители снимали у них Незадолго до войны полдома. Одна махонькая кухонька на две семьи. Ладили. Мухины были как свои. Любка Мухина стала учительницей. Фиму учила.... А подняться на крыльцо не было сил. Наконец постучала. В комнатах не выметено. Душно. Бог мои' Окно завешено маминым платком, одеяло с маминой кровати, и дорожка наша, полосатая...Любкина кровать не прибрана, ее войлочные тапки раскиданы: видно, Любка опаздывала на урок.
Любки и в самом деле не было. Только ее сестра. Полинка не могла понять, чего она мелет. О род-ных ни полслова, одно лишь твердит запальчиво, будто оправдываясь:
- Вы в Москве думаете, нам тут легко жилось. А мы чуть не сгинули. Дерева жгли, столбы. - Обронила скороговоркой, как о пустяке: - На пло-щади вчера полицая повесили. Который твоих убивал. - И снова зачастила про дерева... У Полинки во рту пересохло.
- Любка-то... жива? Или и ее...
- Любка-то? Любка-то? А что?..
Дверь распахнулась настежь. Вбежала, прогремев сапогами, одноклассница Нина Полуянова, исхудалая - кожа да кости, порывистая, как всегда. Схватила Полинку за руку.
- Пошли! Быстрее отсюда! Все расскажу! - Гла-за у Нины огромные, навыкате, как от базедовой болезни, обжигающие, в них боль, крик: "Зачем ты здесь?! "
До ее дома на другом конце главной полуразрушенной улицы бежали, перескакивая через снарядные воронки, рытвины. Полина только успела выговорить в тревоге, задыхаясь:
~ Так Мухины ж... Они - наши соседи.
- Были соседями! -жестко оборвала Нина и обожгла базедовыми глазами: -Забудь о том! "Соседи"!
Полинка отстала, озираясь по сторонам. Никак не могла привыкнуть к обезображенной улице - одни грязно-серые пеньки.
И люди... Словно людей не осталось. Сломали. По дороге попадется кто смотрит остолбенело. Вроде Полинка с того света заявилась. А старик один, школьный сторож, заметил ее, перекрестился и затрусил в калитку.
Другие не бегут, но глаза отводят.
У колодца Полинка увидела молодицу в широкой украинской юбке, со стричкой, остановилась потрясенно. На молодице были желтые мамины туфли. Мамины? Таких, с никелированной пряжкой, здесь не продавали. Дядя московский привез.
Молодица заметила, что на нее смотрят, вгляделась в свою очередь в Полинку и швырнула в ожесточении пролившееся ведро.
- Зараз скидать? Или когда застрелишь? Теперь твое время, жидовка!
Нина взглянула на догнавшую ее Полинку и схватила ее за руку:
- Не отставай! Тут можно и пулю схлопотать...
У соседнего дома к Полинке подбежали двое мальчишек в коротеньких, не по росту, рубашонках. Произнесли в один голос, широко раскрыв глаза:
- А вы у нас были вожатой!
Ребята за эти годы так вытянулись, что Полинка их не узнала. Обняла за худые плечи с выпирающими лопатками.
- Спасибо, мальчики! Спасибо, родные!
У дома стояла девочка-подросток. На тоненьких хилых ножках. В валенцах. Видно, болела. Приблизилась неуверенно:
- Вы - Забежйнских дочки? Полинка видела: для нее она была такой же девчонкой. Только еще больше вытянувшейся. И потерявшей маму. Что понятней ребячьему сердцу?..
Дети двинулись за Полинкой, окликая по дороге своих дружков. Пока шли, перескакивая через окопчики, до Нинкиного дома, ребячий табунок разросся.
И все тут же принимались рассказывать. Громко. Взахлеб. Мальчишки знали все. Где, кого, как расстреливали. Они все разглядели. Все знали. В свой девять-двенадцать лет такое увидали!
И в этот, и в другие дни мальчишки убегали из дома, как бы их ни запирали, К Полинке. Но по одному они все же боялись ходить туда. Они водили Полинку туда, подбадривая друг друга тычками, затрещинами и нетерпеливыми возгласами: 'Трусишь?" - "Я там был, у кого хошь спроси!.."
И все говорили не умолкая: Полина была единственным человеком на все село, который не знал еще, что было там.На карьере. Выпученные, с острым, как стекло на изломе, блеском черные от расширившихся зрачков глаза глядели на Полину и требовали, молили: "Выслушай нас! Выслушай нас!".
....Нина наконец протолкнула Полинку в дверь, заперлась за ней от своих босоногих, хнычущих братишек, которым она на ходу материнским жестом утерла носы. И почти так же, как мальчишки, взахлеб, суматошно рассказала, как это было. То, что знала сама. И что рассказывал всем старик возчик, который по наряду полицаев свозил евреев в клуб.
Но Полинке все еще слышались главным образом раздерганные мальчишеские голоса.
Немцы нагрянули в село, точно их из пушки выстрелили. Никто не ждал. Рыли окопы для своих. Услышали треск мотоциклеток. Выглянули из окопов. Маты моя! Шинели зеленые. Каски не наши. Они! Как мотоциклетки протрещали, все лопаты побросали и кто куда.
...Про родителей Полинки был слух, что уехали. Дня за три до немцев Фима болел. Не мог идти. Пока родители подводу раздобыли да пробивались по запруженному шляху, под Нико полем разбомбили переправу. Тут мотоциклисты их и настигли. На той же подводе вернулись домой. К соседям. Куда ж еще?
Неделя прошла, не больше, вышло распоряжение: евреи должны носить желтую звезду. Надо было зарегистрироваться и взять ее. "А зачем это? спросил Фима.- Для позора?" Мать сказала: "Умру, а звезду не надену".
Безногая портниха Сима просила маму не выходить: "Роза, что надо, принесут! "Условились стучать в окно три раза: свои, значит.
На другой день постучала, как условлено, в окно Мария Курилова, тоже соседка, сказала матери:
- Всякое говорят, Роза, пусть Фимочка у нас живет. Только есть зови.
Куриловых Полина знала. Шахтерская семья. Девять детишек.
- Где девять, там и десятый,- сказала Мария просто, хотя найди полицаи у Куриловых Фиму - вывезли бы всех Куриловых в карьер...
Нина подняла глаза на Полинку и... притихла. Лицо белее марли, глаза закрыты, губы синие
Словно Полинка лежала навзничь там вместе с родителями - в карьере.
Нина мотнулась к ней, схватила Полинкину руку, сжала ее. Наконец заставила себя продолжать.
Мать со дня на день ждала: придут! А спокойная была. Сын в безопасности. Счастье какое!.. Отнесла к Мухиным все, что осталось ценного из вещей. Пальто зимнее, только справила; зеленую плюшевую скатерть -семейную реликвию. "Если что,- сказала,- Фимочке отдайте".
Чего ждала, стряслось в пятницу. Вечером постучали три раза. Свои. Мать открыла. Стоит немецкий офицер и полицай. Подъехала длинная фура.
- Запас еды на сутки. И на фуру! -- приказал полицай и забросил ружье за спину: жиды сопротивляться вроде не собирались. Понятливые. И к выходу пошли сами.
(Об этом полицай на суде рассказывал. Извозчик.)
Немец тоже вложил пистолет в кобуру, усмехнулся нехорошо: торопитесь-де, торопитесь...
Мать переступила через порог, глаза скосила. Вздохнула облегченно. Нет Фимочки!
И, улыбнувшись, пошла к фуре... Улыбнулась, говорили, спокойно так, легко, вроде перед ней не фура разбитая, а дочерний свадебный поезд.
Тут Любка Мухина вышла из своего дома. Руки на кофточке скрестила. Брови подбритые.
И вдруг кинулась всполошенно по саду к дому Куриловых, крича:
- Фимочка, Фи-имочка! Мама зовет!
Сын примчался, запыхавшись, когда родителей уже подталкивали тычками на фуру: они вдруг остановились у колеса и стояли так, недвижимо, плечо к плечу. Их прикладом по спинам, они вроде не чувствуют.
Увидел Фима полицая с винтовкой в руках, немца с открытой кобурой на животе - все понял. Сказал негромко Любке Мухиной, своей бывшей учительнице: Тебе что. воздуху мало?"
И пошел к родителям молча. Молча, поддерживаемый отцом, забрался на фуру.
Любка бросилась вслед заскрипевшей фуре, крикнула полицаю:
- А у них еще дочкаА в Москве учится. Комсомолочка!..
... Полинка поднялась на ноги пружинисто, будто это не она только что бессильно горбилась на диване, спустив на колени вялые руки. Спросила низким голосом: