Сэм, встревоженный, сунул руку в карман и нащупал деньги. Вытащил — на ладони лежали четыре монетки по пенни, два жалких полпенни и две монетки по три пенни.

Как ни пялься на них, разинув рот, два шиллинга и шесть пенсов они все равно не составят. Ни в этой жизни, ни в будущей. Новая волна страха обрушилась в ту бездонную яму, где должен бы находиться его желудок.

Даже и половины нет от тех денег, с которыми он отправился в путь! Куда, спрашивается, можно доехать за одиннадцать пенсов? Куда? До центра города и обратно? До конца линии на электричке? Что ему это даст? Да такое расстояние он и пешком за несколько часов одолеет. Самое большее — за день. Линч, полиция, да кто угодно запросто его догонят. И убегать не стоило.

Да, правильно это: без велосипеда ты — ничто. С велосипедом, даже если деньги потерял, это еще не конец света. Садись в седло, жми на педали и поехал. А без велосипеда ты застрял. Превратился в улитку.

Но мальчишка должен двигаться.

«Если ты упал, Сэм, — часто говорил отец, особенно в последнее время, — считай, что ты выбыл из игры. Все, кому не лень, норовят тебя лежачего пнуть. Тут уж не вдруг подымешься».

Он лихорадочно рылся в карманах, вытаскивал все, что там было: свалявшиеся клочья бумаги, обрывки бечевки, огрызок карандаша, перочинный ножик, влажные комья пуха, грязь. Но ничего похожего на деньги. Сэм повернул назад. Он шел, он бежал, сжимая в кулаке оставшиеся монеты, охваченный страхом и гневом, в слепом стремительном порыве. Но бежать было слишком далеко. Даже горя праведным негодованием. Чтобы налететь, забарабанить кулаками в ее дверь и завопить на весь белый свет: «Проклятая воровка! Отдай мои деньги! Я же тебя ни о чем не просил! Не просил! Ты не имеешь права брать себе из моих денег за то, что ты делала без моей просьбы».

Нет, ему сейчас не выдержать такого бега. Сэм без сил опустился на пень. Пень оказался таким мокрым, что ощущение было, будто плюхнулся в лужу. Но он остался сидеть, выжидая, пока не уляжется, не осядет и не замрет чувство тошноты.

Дальше у дороги уже виднелся ее дом, куда ему больше никогда не хотелось бы возвращаться. Было как-то неприятно, как чувствуешь себя, когда должно было случиться что-то хорошее, а вышло плохое. Что-то во всем этом оказалось неправильное. Все эти пустые бутылки, сваленные кучей во дворе. Видно, ее «Дэн» занимался тем, что скупал и продавал пустые бутылки. Вот куда он ушел со своей тележкой. «Бу-тыл-ки! Бу-тыл-ки!» А вечером возвращается домой, и бутылки в его тележке бренчат и лязгают, как цепи привидения.

Пустые бутылки — это было противно. Противно было все, что за ними стояло: пьянство, мужчины, которые еле держатся на ногах; он боялся пьяных. Противен был ему и дым из их трубы, разметанный на ветру. И мысль о тарелках, из которых он ел, и о кружке, из которой он пил: брошенные на столе, они там остывают и покрываются пленкой жира.

Его затошнило. Нет, этого нельзя допустить. Он не мог себе позволить лишиться яичницы, которая была, наверно, самой дорогой яичницей на свете. Жалко, просто до слез. Но драгоценная яичница все-таки вырвалась наружу и при этом едва не вывернула его наизнанку.

Ну а уж тогда какая разница?

Есть такие положения, которые можно считать неблагоприятными. И место не то, и время неподходящее. И все знаки указывают не в ту сторону. Тогда надо убираться, даже если нет велосипеда. Пусть даже и пешком. Улитка переползает через дорогу, надо только подольше ползти.

ОДИННАДЦАТЬ

Человек за окошечком железнодорожной кассы напоминал узника за тюремной решеткой. Наверно, попался за какое-нибудь культурное мошенничество — на обыкновенного вора-то он не походил. У него были песочные с проседью усы, концами книзу, и очки без оправы. Очки сидели на переносице, такие называются пенсне. Интересно, как видится ему Сэм? Так же, наверно: мальчик за тюремной решеткой?

Тихо, так тихо, что не расслышала бы ни одна живая душа, спросил Сэм:

— Как далеко можно проехать за восемь пенсов?

— Говори громче, — сказал человек с усами. — Больше голосу, мальчик.

— За восемь пенсов, — сказал Сэм. — Как далеко можно уехать?

— Ну, на роскошное кругосветное путешествие этого, во всяком случае, не хватит. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что хочу знать.

Потому что он хочет знать. Этот бледный, усталый и напряженный, как струна, паренек хочет знать. Трудные времена для таких, как он, ребят, что вчера еще бегали в школу. Высматривать их — единственное развлечение кассира, особенно когда начальник станции отлучился или слег с простудой и забылся над спортивными новостями. А может, и не совсем развлечение. Трудно теперь сказать после стольких лет. У такого человека сидение в билетной кассе не могло оставить по себе ярких воспоминаний.

— Все зависит от того, — сказал человек в кассе, — в каком направлении ты хочешь ехать, намерен ли вернуться и когда и сколько тебе, ты считаешь, лет. Если меньше четырнадцати, ты можешь уехать в два раза дальше.

— Мне тринадцать.

— Ну, если тебе тринадцать, то я — не я, а моя тетя Регина девяносто трех лет от роду.

— Мне уже не двенадцать.

— С этим я готов согласиться. Мне уже тоже, хвала господу, больше двенадцати лет, но если ты утверждаешь, что тебе тринадцать, это останется на твоей совести, не на моей.

— У меня было одиннадцать пенсов, но пришлось потратить три на пирожок с мясом. — Он хотел было сказать, что раньше у него было целых два шиллинга и шесть пенсов, да только она их взяла, но передумал и добавил: — Меня стошнило.

— От пирожка? С ними всегда требуется осторожность, мальчик.

— Нет, сэр.

— Ты хочешь сказать, что тебя стошнило до того, как ты съел пирожок?

— Да, сэр.

— И тогда ты купил себе пирожок?

— Да, сэр.

— Понимаю теперь, — сказал он, — почему ты так бледен. Гм… Так куда же тебе надо ехать? В глубь страны, или к морю, или, может быть, в бухту Тимбукту?

Сэм опустил голову:

— Мне надо подальше. Мне надо как можно дальше.

Сэм снова поднял голову. На него смотрели два внимательных бледно-голубых глаза.

— Ты хорошо все обдумал?

— Да, сэр.

— Обмозговал как следует? — Человек коснулся своего лба. — Вот тут, на верхнем этаже?

— Да, сэр.

— Если тебе тринадцать, ты еще слишком молод, чтобы разъезжать самостоятельно. Не разрешается законом, и совершенно справедливо. Ты еще должен ходить в школу. Вот поймает тебя школьный инспектор, задаст жару. И что скажет твоя мама? Но если тебе уже исполнилось четырнадцать, есть вероятность, что тебя не тронут.

— Если мне четырнадцать, я не смогу уехать так далеко.

— Справедливо. Но может быть, тебе сегодня тринадцать, а завтра будет четырнадцать?

— Да, сэр.

— Я думаю, ты должен держаться подальше от побережья. Там ты можешь поддаться соблазнам большого города, и дело кончится тем, что ты застрянешь в вонючем клоповнике фабричного общежития, или свяжешься с дурной компанией, или угодишь в тюрьму. Большой город — неподходящее место для сбежавшего из дому мальчика. Ему всюду будет нелегко. В мире немало дурных людей.

— Я не говорил, что сбежал из дому.

— Ты не говорил. Я просто философствую о положении вещей, каким оно представляется мне. Ты мог бы, например, доехать до Долины Папоротников.

— Но это совсем недалеко.

— Сегодня отсюда ни один поезд не идет дальше. А ты там бывал?

— Нет.

— Значит, самое время поехать. Там ты сможешь пересесть на паровую узкоколейку и перебраться через перевал, а оттуда начинается Гипсленд. Мне лично всегда нравился Гипсленд. И на вид, и на звук. Хорошее слово. А ты как считаешь, мальчик?

— Я об этом никогда не думал, сэр.

— Прекрасный край, если только придерживаться дорог. Свежая крестьянская пища так сама из земли и лезет. Много молока, сливок. Ну как, тебе нравится?