— Толь, вставай, замерзнешь. Вставай, говорю!

— Сейчас, только отдохну немного, — голос его слабел, стали закрываться глаза.

— Толенька, кому говорю, не спи, вставай! — тормошила она его.

— Отстань… — слабо попробовал он протестовать. Но Ленка уже перевернула его лицом верх, затем, накинув руку Стрижа себе на плечи, с трудом подняла.

— Ну, пошли, пошли, кому говорю, давай, быстро! Господи, да что ж это у тебя ноги-то подгибаются? Иди,

Толя, иди, тебе надо идти.

— Зачем, куда? Куда мне идти? Ольги нет… Васильича тоже… Ваньки и то нет… Оставь.

— Иди! — Она встряхнула его. — Сыну ты нужен, ясно тебе, мне нужен, друзьям твоим нужен!

— Сыну? — Он открыл глаза, хотя и с большим усилием, но стал переставлять ноги.

И словно назло им, леденя, потянул северный ветер, сначала робко, потом все яростнее.

Они добрались до берега, здесь силы совсем оставили Стрижа. Хотя на холоде рана почти не кровила, но все равно — слишком вымотался он на этом обманчивом мартовском льду. Они сделали по обледенелому косогору шаг, другой, сорвались и скатились вниз. Ленка уже не уговаривала его — у нее самой не оставалось сил. Рыдая, она цепляла его и снова пыталась вытащить на крутой склон. А еще кончался день. Быстрые весенние сумерки дотлевали последними минутами. Рухнув очередной раз, она еле слышно начала шептать ему:

— Я больше не могу. Толь, не могу. Прости меня, — слезы катились из ее глаз. — Толь, почему ты молчишь,

Толя?

Она в отчаянии оглянулась кругом. В синих сумерках Ленка разглядела валявшийся мотоцикл Алибека, и хорошая мысль мелькнула в ее голове. Она подползла к нему, открыла бензобак, и когда натекла приличная лужа, озябшими руками долго шарила по коробке, потом чиркала спичкой, пугаясь от мысли, что они отсырели. Пламя полыхнуло так неожиданно сильно, что она закричала от теплового удара и почувствовала, как запахло паленым — это подгорели кончики ее волос. Но тепло оживило ее, она подошла к Стрижу, подтащила его поближе к необычному костру и положив его голову себе на колени, стала ждать. Каждая секунда была как год, а минуты длились столетиями. Наконец, случилось то, чего она так ждала, на что рассчитывала. Рев моторов, свет фар, бегущие вниз фигуры и голоса, знакомые голоса:

— Вот они! Здесь!

ЭПИЛОГ

Стриж катался на гигантской карусели. Изрядно устал, начинала кружиться голова. Он крикнул в полутьму ночи: "Эй, кончайте!", вернее, хотел, но не смог крикнуть, и карусель все крутилась и крутилась, пока он не понял, что никакой карусели нет, это он сам висит в воздухе и крутится в каком-то бешеном водовороте. "Ну, хватит, хватит!" — думал он, а сквозь сжатые зубы подступала к горлу тошнота, и страх зябкой немотой струился от ног вверх по телу. Он попробовал поднять руку и понял, что не может. "Перекреститься", — мелькнула мысль, но рука снова не подчинилась мозгу. Он застонал и, словно испугавшись этого звука, вращение стало уменьшаться, он снова обрел власть над своим телом, пошевелился, почувствовал боль, услышал какие-то голоса и… провалился в беспамятство.

Но настал день, когда он открыл глаза. "Белое и лампочка. Потолок. Жив, значит". Не шевелясь, он лежал и вспоминал происшедшее. Ванькину глупую смерть, столб взрыва, разметавший мураевское логово, схватку на льду. Вдруг он испугался: "Господи, руки-ноги-то у меня не отмерзли?" И так резко зашевелился всем телом, что сразу нахлынуло головокружение. Но то, что все конечности на месте, Стриж понял определенно.

— О, ожил никак? — в поле зрения Анатолия появилось лицо человека, довольно потрепанное жизнью, недавно побитое и давно небритое, но живое и вполне довольное собой.

— А то лежишь тут один, как дурак, — продолжал человечек, — поговорить не с кем, тоска. Сейчас я врача вызову, он просил. Говорил, если очнется, ты, Петрович, сразу скажи.

Мужичок исчез из поля зрения Стрижа. Анатолий прикрыл глаза, задремал даже.

— Ну-ка, ну-ка, покажите мне его! — этот рокочущий бас мог принадлежать только одному человеку — доктору

Самойлову. Стриж улыбнулся и открыл глаза.

— Док, — слабым голосом приветствовал он гостя. — Вы-то как тут оказались? Какими судьбами?

— Какими? Нашими, неисповедимыми. Вот уж не думал, что снова тебя штопать придется.

— А как же ваша уютная сельская обитель?

— Что село? Вот пристали, скальпель к горлу, иди, полосовать народ некому. Так что я уже полгода в городе, завотделением хирургии.

— Поздравляю. Ну, ничего лишнего мне не отрезали?

— Да хотел, вообще-то, отрезать тебе один рудимент, да ладно, думаю, одна в жизни у парня радость…

Стриж растянул в улыбке губы, хмыкнул. Потом спросил:

— А как вообще дела?

— Ну, как-как, по-разному. Наворочали вы с Семыкиным дел, не расхлебать. С того только-только обвинение в превышении власти сняли. Да, кстати, Малышева арестовали.

— Жадность фрайера сгубила, — прокомментировал Анатолий и продолжил расспросы. — Много народу погибло?

— Из наших городских — четверо милицейских. Шестнадцать ранено, в основном, чисто случайно.

— А мои ребята, никто не пострадал?

Доктор отвел глаза.

— Андрей Казаков, третьи сутки между жизнью и смертью. Случайная пуля, в самом конце. В область увезли.

— Андрюха! — Стриж дернулся, застонал от боли душевной и физической. Он вспомнил лицо друга тогда, на даче. И почему-то голос при встрече на вокзале: "… на пару дней завернул".

"Вот и завернул на горе себе и родителям. И невесте".

— Да, а как Ленка?

— Ленка? Сорокина? В соседней палате.

— Что с ней?

— Плохо. Крупозное воспаление легких, истерический синдром. Она почему-то вбила себе в голову, что ты умер. Еле успокоили.

— Она мне жизнь спасла, из проруби вытянула.

— Знаю. И на себе тащила с полкилометра.

— Ну-ка, помоги мне встать, — потребовал Стриж.

— Какое вставать, ты что? Лежи. Знаешь, мы сколько в тебя чужой кровушки влили? Ого! Твоей почти не осталось.

— Помоги, говорю! — требовательно повторил Анатолий.

— О, Господи, что за упрямец!

Доктор помог Стрижу одеться в казенную, не по росту пижаму, потом подняться. Анатолий на секунду прикрыл глаза, переждал головокружение.

— Пошли.

Они доковыляли до порога.

— Ты к своей Ленке, что ли, собрался? — понял наконец Самойлов.

— Ну да.

— Так бы сразу и сказал.

Хирург подхватил Стрижа, как ребенка, на руки и ворча под нос что-то вроде: "Бараний вес, шестьдесят килограммов, и все сплошного упрямства…", прошел метров пять, не слишком вежливо, ногой открыл дверь женской палаты и опустил свою ношу на стул рядом с Ленкиной кроватью.

— Кавалер прибыл.

Она лежала, закрыв глаза. Черные волосы спутались, черты лица обострились, губы были бескровно- белыми. Особенно ему бросилась в глаза почти прозрачная фарфорово-белая рука, лежащая поверх одеяла, с воткнутой поверх кисти в вену иглой капельницы. Тонкие длинные пальцы слегка подрагивали, волновались.

— Лен, а Лен? Слышишь меня, Лен? — позвал Стриж.

— Слышу, — тихо шепнула девушка.

— Привет. — И замолчал, не зная, что сказать. А потом выдохнул: — Лен, ты как, баскетболиста будешь ждать или за меня замуж пойдешь?

Губы девушки еле заметно улыбнулись.

— Ну, говори, — все требовал ответа Стриж.

И вся палата, пять шумных, разного возраста и темперамента баб замерли так, что слышно было, как в дальнем конце коридора медсестры гремят шприцами, готовясь к процедурам.

— Пойду, — еле слышно ответила Ленка и наконец-то открыла свои невероятно красивые, темно-карие, с колодезной глубиной глаза.

— Ну, — восторженно загудел сзади Анатолия доктор Самойлов, — раз девушка хочет замуж, значит будет жить!

И все находившиеся в палате засмеялись. Каждый по мере своих возможностей и сил. А Стриж улыбался и не отводил взгляда от тонкого Ленкиного лица.