Все проводили её взглядом, пока она, словно поседевший осенний лист, падала в грязь, а потом поглядели на двух командиров эскадронов, готовых тут же, после такого страшного и кровопролитного сражения, схватиться за шпаги — не на палашах же рубиться, век не тот — и пустить друг другу кровь. Как оказалось, видел это и Михельсон.

— Что это значит, господа офицеры? — спросил он. — Если кто хочет умереть, может отправляться обратно. Пугачёвцы вас с удовольствием прикончат. — Он поглядел на нас и продолжил: — Командиры эскадронов, жду вас через четверть часа у себя в палатке.

Этот приказ означал, что мы должны были привести себя в порядок для визита к командиру полка. И мне сделать это было куда сложнее, чем остальным. Оба моих мундира пришли в ходе этого рейда в полную негодность. Один был изорван до непотребного вида, а второй я только что основательно вывалял в грязи и за четверть часа его в порядок не привести. В общем, пришлось просить мундир у Пашки Озоровского, не будь мы с ним старинными друзьями, я бы себе ничего такого позволить не мог. Впрочем, как и жить в одной палатке с командиром взвода в другом эскадроне и пользоваться услугами одного денщика. Благо, фигурой мы друг на друга походим, а то, как сидит мундир, никто внимания особого не обратит, не на параде, в конце-то концов.

Так оно и вышло. Никто на меня и взгляда лишнего не бросил. Все собрались над складным столом с картами, над которыми склонился Михельсон.

— Господа офицеры, — обратился он к нам, — я не привык просить прощения. Ни у кого, никогда. Особенно у своих офицеров. Это неправильно. Donnerwetter, das ist ja unerhЖrt! Но, тем не менее, я вынужден просить прощения у вас, моих офицеров. И прошу. Donnerwetter! — Он перевёл дух после столь племенной тирады и продолжил. — Я необдуманно швырнул вас на вагенбург, зная, что он будет хорошо укреплён, я знал это, хотя сам уверял себя в обратном. Я почти погубил полк. И виной тому моя ненависть к нашему врагу, я позволил ему лишить меня разума, и это обошлось полку слишком дорого. К тому этот teuflisch случай с трубачами. В общем, гордыня моя принесла беду всему полку. Я готов понести заслуженное наказание, но прошу не доводить дело до трибунала. Я приму вызов любого офицера полка и, bei meiner Ehre, этой дуэли я не переживу.

Он поглядел на нас, смотрел долго, но никто даже к перчатке не потянулся.

— Ну, что же, в таком случае, продолжим. Последнее, этот диалог должен остаться между нами, за стенки этой палатки он выйти не должен. Все это, думаю, и без моих напоминаний понимают. Ещё одно. — Премьер-майор явно не хотел возвращаться к этой теме, но честь не позволяла ему тут же «позабыть» о том, что вспомнил. — Я ещё раз прошу прощения у вас, командиров эскадронов, за письменные приказы. Это вопиющий случай, и он никогда не повториться. — Он снова перевёл дух, эти слова дались гордому премьер-майору очень дорого. — Теперь можно вернуться к нашим делам. Каковы потери в эскадронах?

Каждый из нас доложил, и вышло, что полк лишился почти половины состава, а кроме кого ещё и около десяти командиров взводов. Замену им, по понятным причинам, нашли быстро, однако, всё равно, потери удручали. И это притом, что результата эта наша атака не дала почти никакого.

— Значит, выход у нас один, господа офицеры, — подвёл итог Михельсон. — Идём к Переславлю, там встречаемся с войсками, которые должен привести Облучков, либо ждём его три дня и отступаем к Великому Новгороду.

Добавить к сказанному было уже нечего, а потому, Михельсон сразу распустил нас. Утром же скорым маршем выступил к Переславлю-Залесскому.

Древний город, вотчина великого Александра Невского, победителя на Чудском озере, переживал нынче не лучшие времена. Пять раз за эту войну переходил он из рук в руки. Всё дело в его расположении. Переславль был отличным плацдармом для атаки на Москву. Это понимали обе стороны, а потому дрались за него отчаянно. Сначала его заняли, естественно, пугачёвцы, однако он оказался слишком далеко от Москвы, что его можно было контролировать, и гарнизон оттуда выбили спустя считанные недели после Арзамасской баталии. Когда же в Москву прибыло подкрепление с Урала, из Переславля выбили уже наш гарнизон, укомплектованный, надо сказать, из боевых полков. Узнав об этом, командующий армией, генерал-аншеф Орлов-Чесменский, приказал немедленно занять город. И в этом был поддержан, как старшим братом, так и реальным, как поговаривали, командующим генерал-поручиком Суворовым. Что и было сделано, не без помощи недавно сформированных полков Добровольческой армии, нашего, к слову, среди них не было, не набралось ещё достаточного количества офицеров на ещё один полноценный драгунский полк. Зато кирасиры Лычкова покрыли себя славой — кровавой. Они атаковали фланг пугачёвцев, пройдя через предместья, и на большом пустыре вырезали несколько сотен врагов, обратив в бегство почти половину дивизии бунтовщиков, стоявшей в городе.

И так ещё несколько раз. В общем, подходя к городу, мы даже не знали, кем он на сей раз занят. Хотя городом назвать то поле живописных развалин, перегороженное рогатками с колючей проволокой, их там хватило на несколько сотен таких обозов, что мы так и не взяли, можно было с трудом. Говорили, что в нём ещё прячутся по подвалам мирные люди, в основном, те, кому просто некуда идти, но я, лично, в это не особенно верил. Как им тут жить и чем?

Подъехав к Переславлю, Михельсон остановил полк в нескольких десятках вёрст от первых рогаток и выслал разведку. Отправился первый взвод моего эскадрона, и я с ним, надо было лично проверить всё, увидеть своими глазами. А то мало ли, вдруг кто напутает. В общем, взяв зрительную трубу у ротмистра Коренина под честное слово и залог своей головы, что верну, я отправился на разведку.

— Подъедите к городу на версту, не ближе, — наставлял нас перед отбытием Михельсон. — К первой заставе. Там посмотрите, кто стоит, и тут же возвращаетесь с докладом.

— Будет исполнено, господин премьер-майор, — ответил я, отдавая честь.

И вот теперь я до рези в глазах вглядывался в солдат и офицера, охранявших заставу. Да, наши мундиры сильно отличались от пугачёвских рубах и коротких офицерских курток бунтовщиков, но эти-то из-за непогоды, дождь шёл сильный, носили шинели. Что самое странное, и солдаты, и офицер, хотя это могли быть и пластуны, но ведь могли и наши егеря быть. Уставных головных уборов на них тоже не было, вместо них обычные шапки, натянутые на самые уши, тоже странность, но невеликая, бывает и такое. Попрятали их, чтоб не мочить, а то ведь от такой сырости они мигом незнамо во что превратятся. А кому хочется с какой-то шапкой грибной на голове ходить?

В общем, понять отсюда, за кем город, было невозможно. Значит, надо ехать ближе, пусть и вопреки приказу, однако в первую голову надо выяснить, в чьих всё-таки руках Переславль.

— Надо ближе подъехать, — сказал я взводу и уже сложил трубу, готовясь пустить коня шагом, когда ко мне обратился гефрейт-капрал Болтнев:

— Вашбродь, дозвольте в трубу вашу глянуть.

— Для чего тебе? — удивился я. — Всё равно, ничего не понять, они в шинелях и шапках.

— Да я вроде у офицера ихнего из-под шапки пукли видать, — ответил он. — А оно как, раз пукли, значит, наш.

— Вот ведь чёрт глазастый, — усмехнулся я, вновь прикладывая трубу к глазу, — букли он увидал. А косицу нет? — задал я риторический вопрос, однако Болтнев таких понятий не знал.

— Вроде была, — сказал он. — Когда тот головою вертел, кажись, мелькала, но не поручусь.

Я до рези вглядывался в три фигуры у рогатки, но ни буклей, ни косиц не разглядел. Оставалось только передать трубу Болтневу и довериться лучшим глазам моего взвода, а теперь и всего эскадрона. Гефрейт-капрал взял зрительную трубу, тоже долго всматривался, а после кивнул сам себе.

— Есть и букли, и косица, — доложил он, возвращая трубу. — И ещё у них навесик имеется, недалеко от будки. — Гефрейт-капрал указал мне направление. — Вон там. Под ним шапки ихние мундирные лежат.