Я вытащил из ольстры второй пистолет, выстрелил куда-то наугад. Начал разряжать, действуя, как хитрая тульская заводная игрушка. Вертятся где-то внутри шестерёнки, жужжат, скрипят, а заводной поручик в карабинерном мундире достаёт из лядунки бумажный патрон, надрывает его зубами, засыпает в ствол пистолета порох, зажимает пальцами патрон, достаёт пулю, забивает её, закрывает замок, забивает пыж из бумажного патрона. Шестерёнки вертятся быстрей — поручик-карабинер вскидывает пистолет и стреляет куда-то в сторону маячащих в огне пожаров крыш домов. Там, даже иногда виднеются смутные силуэты казаков. И снова шестерёнки замедляют вращение — заводной поручик снова заряжает пистолет. Надолго ли хватит его завода?

Со стен казанского кремля вели огонь пушки, стараясь тоже сбить с крыш казаков. Но дома ближе к центру города стоят крепкие — ядра пробивали крыши, но обрушить их они не могли. Одно такое ядро врезалось в кирпичную трубу дома, рядом с которым стоял я. Оно разбило трубу, и осколки кирпича полетели во все стороны. Взрыв оглушил меня, я покачнулся в седле, в глазах поплыло, звуки отдалились и доносились теперь словно через длинную-предлинную трубу, наливаясь металлом. Потом мир медленно закрутился у меня перед глазами, я почувствовал, что лечу куда-то, в воздухе мелькнули мои ноги в сапогах. Последней мыслью моей в ту ночь была, что их стоило бы почистить, надо сказать об этом денщику…

Глава 12

Поручик Ирашин и комбриг Кутасов

Звуки возвращались будто бы по той же трубе, через которую я слышал их. Медленно-премедленно ползли они по бронзовым извивам геликона, по ним безбожно пляшет эхо и звуков толком не разобрать. Лишь когда оно унимается, можно расслышать голоса, но прислушиваться к ним, после первых же слов, желания не было ни малейшего.

— Сломаны пять или шесть рёбер, трещины ещё, как минимум трёх, — говорил сухой голос, будто приказчик перечислял купцу сумму убытков от лавки за неделю. — Отбиты лёгкие, есть подозрения на разрыв. Что ни час у поручика начинается кровохарканье. Контузия средней тяжести. И это уж не считая множества колотых и резаных ранений мягких тканей ног.

— У меня каждый солдат на счету, доктор, — отвечал ему знакомый голос, вместо купца в воображении моём возник ротмистр Коренин. — В эскадроне большие потери, а вы держите на койке одного из лучших моих офицеров. — Если б мог, я бы покраснел, наверное. — Приведите его в порядок в кратчайшее время, иначе…

— Не надо грозить мне, ротмистр, — отмахивается доктор с голосом приказчика.

— Что мои угрозы, — вздыхает Коренин, — вот Пугачёв, тот всем нам погрозит. Так погрозит, что мало не покажется. Ни мне, ни вам, доктор.

— Да поймите вы, ротмистр, — вскрикивает доктор, — ведь не железная же у вас голова. Как я могу поднять вашего поручика на ноги? Я не Христос, а он, Господи прости, не Лазарь. Я могу хоть до Страшного суда повторять: «Встань и иди»…

— Эй-эй, потише, доктор, — я так и вижу, как Коренин, человек набожный, крестится. — Ещё батюшка услышит, будет нам проповедь на полчаса с обещаниями и Страшного суда, и Бог ещё знает чего. Но поймите и вы меня, доктор. Да, вы не Спаситель, и Ирашин — не Лазарь. Но вас рекомендовали как наилучшего военного врача.

— Ротмистр, я хирург, пули извлекаю, раны зашиваю, — соглашается доктор, — но тут всё зависит только от поручика. От его здоровья, а оно, смею вас заверить, у него богатырское. Не за два дня, но, думаю, скоро.

Этот диалог словно придал мне сил. Звуки всё быстрей скользили по бронзовым извивам геликона. Медленно разжимался стальной обруч со средневековой гравюры. Ватные ещё вечером ноги к утру уже сами просились бежать. Втайне от батальонного лекаря Минахина, того самого доктора с голосом скучного приказчика, утром второго дня после боя я попытался подняться, опираясь на деревянную спинку кровати. И, как ни странно, мне это удалось. Я сделал несколько шагов на плохо гнущихся ногах, но тут примчался батальонный лекарь — высокий и худой, к такому более всего подходит слово «каланча», он размахивал руками, словно мельница крыльями, и кричал на меня так, будто я находился от него в полуверсте, не меньше.

— Вы что думаете?! Мне вас на ноги ставить надо, а вы уже ходить! Да вы что же, ума совсем лишились! Обо всём! Обо всём ротмистру Коренину сообщу!

Пришлось тут же возвращаться в постель, но эта выходка придала мне сил. И Коренин, что пришёл справиться о моём здоровье в тот день, хоть отругал меня для виду, но глаза его выражали полное согласие с моими действиями. А когда батальонный лекарь Минахин отошёл от моей койки, ротмистр как-то даже воровато оглянулся вокруг и сказал, как бы ни к чему:

— Командир мой первый, премьер-майор Галич, ещё от кавалерии гренадерского фон-дер-Роппа полка, любил говаривать. Ежели у человека сил хватило, чтоб из госпиталя сбежать, то и воевать сил вполне хватит.

И подмигнув мне, ротмистр ушёл. Понять столь явный намёк мог и самый глупый дурак, как сказал бы мой достойный отец.

Их императорское величество изволили гневаться по поводу ретирады из Казани. Кутасов поймал себя на мысли, что начинает думать оборотами, принятыми в этом веке, а не в его времени. Особенно, когда дело доходило до самого Пугачёва. А сейчас вождь рабоче-крестьянского восстания был не просто во гневе, он был в ярости.

— Надо было продолжать осаду! — кричал он, размахивая булавой так, что навершье её грозило раскроить череп Кутасову. — Почему ты приказал уходить, бригадир?! Мы же прижали михельсонову пехоту. Разнесли в пух и прах! Оставалось только кремль казанский взять!

— У нас нет осадной артиллерии, — повторял Кутасов, — по крайней мере, такого калибра, чтобы пробить стены казанского кремля. Долгой осады не выдержать нам, именно нам, а не гарнизону крепости. Подойдут Мансуров, Голицын, Муфель, да Бог знает, кого ещё пошлёт против нас ваша неверная супруга…

— А что же нам теперь делать, — разводил руками Пугачёв, — на этом берегу Казанки?

— Ждать, Пётр Федорович, — говорил Кутасов, — когда Михельсон выйдет дать нам бой. Он не преминет сделать это, ведь у него в подчинении, в основном, конница, а пехоту мы и без того хорошо проредили. В крепости от драгун с карабинерами толку нет, разве что раздать мушкеты, да на стены поставить. Нет, Пётр Фёдорович, Михельсон выведет свой корпус из Казани. Вот в поле-то мы его и разобьём.

— Разобьёшь ты, бригадир, — успокоился несколько Пугачёв, но ту же впав в новую крайность, смертный грех уныния, — как же. Два эскадрона из Михельсонова корпуса разнесли два твоих батальона в пух и прах.

— Разнесли, — спорить было бессмысленно, — но не в пух и прах. Из пяти рот батальона из боя вышли две, практически полного состава.

— Из пяти сотен — меньше двух, — ехидно заметил Мясников, втайне радовавшийся поражению Кутасова.

— Пусть так, — упрямо наклонил голову комбриг, — но это были два свежих батальона, только что с Урала, в бою ни разу не бывавших, а против них — пехота корпуса Михельсона и два эскадрона закалённых в боях кавалеристов. И я считаю, что шестой и восьмой рабоче-крестьянские батальоны вышли из этой битвы с честью. Да, именно с честью!

— Ну, тут уж поспорить нельзя, — кивнул несколько опешивший от напора Пугачёв. — Тогда твоим рабочим и крестьянам стоять в будущей баталии в центре построения, принимать главный удар на себя.

— Примем, — твёрдо сказал Кутасов, — и выдержим, а если не выдержим, костьми ляжем. И ещё я предлагаю сформировать из шестого и восьмого батальонов Ударный лейб-гвардии гренадерский батальон четырёхротного состава. И поставить его на правом фланге нашего строя, как и положено гренадерам.

— Будь по-твоему, бригадир, — кивнул Пугачёв. — Статс-секретарь неси бумагу, пиши рескрипт. А кого командиром этого батальона поставим?

— Я сам и буду его командиром, — заявил комбриг. — И встану с ними в строй в будущей баталии.

— Повтори-ка для моего секретаря, — Пугачёву всё же нравились «немецкие» словечки и он старался вставлять их к месту и не к месту, — как назовётся этот твой батальон.