За осенними дождями последовали заморозки: а затем внезапно завернуло в Молдавию мягкое бабье лето. Над просторами лился золотистый свет, живительный, как мирный отдых после неустанных трудов; паутинки плыли над жнивьем и пастбищами. Леса рядились в остатки пестрой листвы. Путники, останавливавшиеся у криниц в низинах, слушали как звенят колокольчики невидимых стад и трубят далекие бучумы; потом, не спеша, следовали к подворьям и мельницам, где у вечерних костров собирались люди. А когда густела ночная мгла, поднималась над пустынной далью луна, у ближних сел в ее лучах сверкали озера, как некие таинственные зерцала минувшего.
Эти светлые дни стояли, словно по благословению свыше, вплоть до назначенного праздника, когда округ господарских хором в Хырлэу собралось многолюдие. И пришли на зов не только дружинники со своими начальниками, но и рэзеши и льготники, а дальше расположились толпы простонародья со своими припасами на распряженных телегах.
Сам его милость Могилэ-кравчий вез из города Хырлэу бочки с вином причащения ради народа к радости господаря. Собор священников во главе с романским епископом служил на деревянном помосте, под куполом неба, на виду у всех собравшихся. И воевода стоял меж бояр своих, и слушал, уронив голову, поминальную службу. Многие старые рэзеши и дружинники помнили господаря молодым — то было 40 лет назад. Теперь он был сед. Стоя на коленях, он склонил голову пред богом, затем он, несмотря на преклонный возраст, легко вставал, и лоб его, немного облысевший, блестел в лучах декабрьского солнца. Бабы, стоя на грядках телег, разглядывали его издали; он им казался красивым в сверкающих своих доспехах. По обычаю женщин-простолюдинок, который, впрочем, ничем не отличается от обычая боярынь, они не преминули заметить, что господарь заказал княгине ехать в Хырлэу и оставил ее в Сучаве, хотя молодая княгиня Войкица охотно бывала на празднествах и пирах со своим господином. На этот раз светлый князь держал при себе лишь сына княгини, отрока Богдана, которого начинал приучать к ратному делу. А, может быть, и сама княгиня Войкица не захотела приехать: при хырлэуском дворе жила Мария Рареш, давняя полюбовница господаря. Хотя была уже не молода, а красоту свою Мария сохранила: брови соболиные, глаза живые. От поста к посту откладывала час пострижения в монахини. А теперь судачили бабы, слышно стало, что господарь строит для нее святой скит, где обретет она успокоение: некогда родила она князю сына, и теперь у того уж усы пробиваются. И сказывал и люди, что Мария — лукавая женка, и смеху нее игривый. Только уж ныне срамно ей смеяться. Было время — жила она под крылом господаря: но теперь — хватит. Воин, подобный Штефану-Воеводе, занятый постоянными державными делами, — все равно что вдовец: на привале он вправе отведать женской ласки. Но это дело тайное, и о том говорить не следует. А у нас оно облетело всю страну, ибо в Молдавской земле давно стыд пропал. Были и такие крали, что хвалились во всеуслышание любовью господаря. А другие помалкивали. Марии Рареш, хоть она и не кричала о том на всех перекрестках, пора бы прикрыть рот платком и убраться в свой скит.
После святой литургии, владыка благословил войско и народ. Кравчий налил в золотой кубок господаря лучшего котнарского вина. Сперва он сам отпил, затем протянул кубок господину. Штефан, подняв кубок, поклонился на все четыре стороны; народ и войско, обнажив головы, опустились на колени, а как только на холмах заухали пушки и затрубили трубы, господарь осушил кубок и с улыбкой поворотился к своим советникам.
Все монастыри поднесли свои дары, сами благочестивые игумны явились с ними к господарю. Жители сел на Бахлуе и Жижие, а также у Прута, наловили неводом рыбу в озерах и прудах и привезли ее на праздник. Из угорья и речных заводей пастухи пригнали стада жирных овец, ибо владыка дал позволение есть скоромное. И был великий пир по милости господаря и по доброхотству народа. Нашлись смелые рэзеши, которые дошли до самого господаря и положили к его ногам соты медовые и белые калачи из муки нового урожая, присовокупив при этом подобающие слова о том, что князь — отец молдавской земли, которую защищает мечом и держит верой и правдой.
Изрядно повеселился народ, по стародавнему обычаю услаждая себя песнями, играми и вином. С берегов Ялана-реки, из сел, славившихся знаменитыми музыкантами, пришли цыганы-лэутары. Были тут и бистрицкие горцы с волынками и свирелями. От пирующих к пирующим, от костра к костру ходили с жалобными песнями нищие. К заходу солнца, над господаревым теремом, пролетел с севера в вышине косяк диких гусей. На стене показался старый рарэуский[124] чабан. Подняв в левой руке пастуший посох, он постучал правой по широкому кимиру[125], подавая знак, что хочет что-то сказать. Люди сразу смолкли и разинули рты. Замолчали и воины во дворе.
— Люди добрые и братья, — крикнул чабан. — Я — Иримия, о котором вы, должно быть, наслышаны, ибо нет чабана старше меня во всех горах. Рад я, что веселятся люди — спасибо на том господу богу да князю нашему. И да будет вам ведомо, что сей Николин-день, имеет свой особый смысл. Сто лет не было такого погожего дня, и только через сто лет будет такой же. То была божья милость Штефану-Воеводе за его победу над крулем и чтобы собраться нам да повеселиться на сем пиру. А теперь, как отпраздновали мы свой праздник и поклонились его светлости, меняется круг времени и разгуляются стихии. Я старый чабан, а потому скажу вашим милостям: запрягайте коней, садитесь на иноходцев, и поспешайте восвояси. Зовите сыновей-пастухов, укройте овец в зимние загоны. Ибо ночью погода переменится, а завтра настанет зима.
Солнце еще стояло над западной чертой, и в его лучах роились мушки. Услышав слова старого чабана с Рарэуской горы, люди засмеялись пуще прежнего. Никто не хотел верить подобной бессмыслице, каждый норовил лишний раз подставить кружку. Но в ту же ночь над Молдавией завихрилась зимняя стужа.
Глава X
Об окончании войны с Альбрехтом-королем и последних державных делах на долгие века; после чего ангел посетил раба божьего Штефана-Воеводу, великого и святого
Обосновавшись в Сучавской крепости, господарь Штефан успел за зиму о многом передумать и многие державные дела уладить. Досугу было много, особенно от того, что ночью не спалось. Допоздна слушал он свист ветра и дальние голоса сменявшихся на стенах караульных. Стонал в постели: ныли и немели руки.
— Это хворь многолетия, светлый князь, — пояснил молодой крымский врачеватель. Солома уже не было — отправился лекарь к праотцам. Но прежде чем уйти в лучший мир. призвал он в Молдавию племяника по имени Арон и вверил ему тайну болезни господаря.
— Жизнь воина, государь, — подобна бурному разливу. С годами воды усмиряются, а ил оседает на дно.
— И впрямь отяжелели руки, лекарь, скрипят суставы от многих трудов.
— Особливо правая, государь?
— Особливо правая. — Так ей же пришлось трудиться больше, милостивый князь. Погоди: послал я умелых городских старух добыть и принести мне цветок, растущий только в горах. Цветет_он красным цветом раз в девять лет, и лишь тогда его можно опознать. А цветок его — подобен розе, только не больше шляпки гвоздя. И лепестки у него длинные и тонкие. К моим целебным травам мне надобен и сей цветок.
— Послушай, Арон, — сказал господарь, приподнявшись так, что свет лампады озарил его поблекшее лицо, — для хвори многолетия есть зелье и получше. От зелья твоего легчает боль в руках, да только рана на ноге просыпается.
— Через криничку на ноге дурные мокроты вытекают, государь.
— Я понимаю, Арон: ты мудр, как и старый Солом. И глаза у тебя те же, и веснушки, та же рыжая борода. Как будто старик, ушедши ненадолго, воротился молодым. А когда я уйду, меня заменит тоже молодой — мой сын Богдан. Тогда-то я и исцелюсь в обители вечного покоя, в Путне. Как видишь, лекарь, разум мой еще не помутился. Сколько ни корми меня зельем да сказками, а срок мой настал.