Она достала ацетон и при мне стала смывать лак. Мне было смешно и грустно. Она смывала лак, но акриловые ногти оставались ее достоянием. Лак можно будет нанести уже завтра и наклеить все, что угодно. Сколько она потратит на это? В любом случае, не больше пятидесяти рублей. Слезы ее не стоят и половины… Переживает ли она? Способна ли она вообще переживать? Общаясь с ней, я теряю остатки ума.

— А волосы? — устало говорю я.

— Что волосы? — спросила она сквозь слезы, не понимая, к чему я клоню. Она будто очнулась, будто спектакль кончился и начался новый, только она не уследила за этим.

— Смывай и с волос, — я доводил игру до абсурда.

— Но на улице мороз. Если я намочу голову, то не смогу выйти, — она говорила неуверенно.

— Расчесывай.

— Помоги мне, — сказала она горько, причем слезы полились пуще прежнего.

Я драл расческой по волосам, едва не рыдая от пафоса происходящего. Я понимал и понимал очень ясно, что с ней надо кончать, но я так любил ее!

Бросив расческу, я обнял ее. Мы прижались друг к дружке так сильно, будто бы сердца хотели прорасти друг в друга.

Неужели женщина никогда не сможет рассматривать мужчину, как друга, а не как соперника? В этом виноваты мы, мужчины, обрекающие женщин на выживание. Когда же они приспосабливаются, научившись не доверять никому, научившись использовать условия для наилучшей маскировки (ибо это — единственный способ выжить), мы упрекаем их в неискренности. Этот порочный круг никогда не будет разорван. Это диалектика добра и зла. Деятельное добро ничем не отличается от зла. И способ один — непротивление злу силой. Но тогда — анафема, как в случае с Толстым. Равным образом и здесь. Единственный способ — абсолютное доверие одного из людей, но это неизбежно приведет к обману. Быть добрым, значит, быть глупым и обманутым. Или еще есть путь Гао? Настя предложила. Она всегда изобретает что-то новое.

Автобус был полон, как всегда. Они рассматривают меня, да и ее тоже, будто бы в нас есть что-то ненормальное.

Я думаю обо всем этом, думаю также о Новом годе, о пьяных, окружающих нас, об отце, о старости, не о своей, а о его, о маминой. Если в период "Прелюдий" меня тревожила смерть, то теперь меня беспокоит старость.

Я рассматриваю ее спокойное лицо, думая, что инфантильность хороша, так как она препятствует рефлексии. Настя — интересная личность: она рефлексирует, и довольно часто, но она рефлексирует о других, а не о себе. Парадоксы наименования.

Неожиданно появляется детское воспоминание о летнем лагере: я иду по полю, собираю початки кукурузы и ем, ем, ем, причем никто не запрещает, никто не ругается, а потом едем в какой-то областной город и ходим по музеям. Вечером можно будет ловить ящериц, и они не будут отдавать свои хвосты, а потом мы поймаем ежика…

Я спрашиваю, цело ли ее выпускное платье.

Теперь оно ей мало. Я вспоминаю, как патриарх Маркеса ловил подставных школьниц-нимфеток, выглядевших, должно быть, как Настя сейчас, и вожделею ее.

Она будто ждет этого. Она всегда ждет. Я довожу ее до оргазма, прижав к межкомнатной двери.

Когда ее сестра заходит к нам, лукаво улыбаясь, мы ведем себя, как ни в чем не бывало.

Играет музыка — органная токката и фуга ре-минор, напоминая, что я человек, как и она, как и все мы. И что лжи не будет, и настанет царство Истины. Торжество разума — это Бах. Божественный разум любви. Мне внезапно открывается, что я полюбил ее, когда познал. Ведь этим словом в Библии обозначается и половой контакт. Разве можно любить, не зная? Что же, мы знаем Бога? Или не знаем и не любим?

Когда-то, после того, как сбылось пророчество, и я поступил в университет, во дворе учебного корпуса я увидел старика с собакой: у собаки не было обеих задних лап. Она прыгала по двору, виляя хвостом и чему-то радуясь, а он задумчиво смотрел ей вслед. Когда они пошли домой, собака нерешительно остановилась перед калиткой — там была высокая ступенька. Старик подошел к ней, решительно поднял за хвост. Собака перепрыгнула через порог.

Мне подумалось, что это любовь. Забота без жалости. Взаимопонимание. Еще долго я думал о любви так.

После знакомства с ней мне кажется, что любовь — это познание и разум.

Если в армии весна казалась мистическим спасением ото всех зол, то теперь я даже не заметил ее приближения. Жизнь превратилась в цепь постоянных усилий. Все чаще вспоминался Чехов и Гоголь с их представлениями о жизни, как о явлении скучном и страшном. Я будто оторвался ото всех привычных представлений и взглядов, ото всех друзей, чтения, образа жизни. Я делал то, что раньше считал мещанским и пошлым, я делал то, что не имело смысла, не писал и не читал, ни к чему не стремился. Даже любовь казалась абсурдной. Я даже не пытался узнать причину этого состояния, отягченный безысходностью. Я перестал даже мечтать. Любовь к Насте стала привычной и воспринималась как нечто само собой разумеющееся.

Если бы Корнюшин не показал образец времяпрепровождения в кинотеатрах, жизнь стала бы бессмысленной даже в своей бессмыслице.

Следовало купить компьютер. Зачем? Я отвечал на этот вопрос стольким людям, но никогда не был в состоянии понять подлинную причину. Может, компьютер ассоциируется со свободой?

Причем я не самостоятельно решил его купить, не в результате долгих раздумий и вожделений, а спонтанно.

Просто, Кусто — один из грузчиков 2 цеха — купил его своей дочери.

Кусто рассказал про условия кредита, про первый взнос, который я мог бы сделать весной (если выходить все субботы), получив всего лишь одну зарплату. Как это ни парадоксально, сейчас я получаю больше, чем Секундов, больше чем Тихонов. Моя зарплата гораздо выше средней.

Но кроме работы и зарплаты у меня больше ничего нет.

А компьютер мог дать еще кое-что — "культурный" досуг, возможность выполнять контрольные и курсовые на заказ, причем, уже не от руки, а печатно, как это делал Секундов 4 года назад.

В глубине души гнездилось понимание, что компьютер не поможет, потому что он не нужен, как не нужен и автомобиль, как не нужно ничто и, возможно, никто.

Работа постепенно вытравливала из меня человеческое.

Весна была теплой и ранней. Суббота. Я работал на пэтах. Работал во вторую смену. Впервые в жизни. Вместе со своеобразным "кренделем" по имени Дима. Своеобразным потому, что производил впечатление человека крайне тщедушного и жалкого, недалекого, но, как выяснилось, когда он разделся, человека "накачанного" (к сожалению, так, что человеческая культура казалась неудачно пришитой заплаткой на прореху его мужской природы).

День был особенно тосклив, хотя ничего и не происходило. Не было ни ажиотажа, ни начальства. Уйти я должен был, как обычно, хотя пришел к двум.

Вечером она ждала меня в гости, причем ее родители должны были уехать на дачу, поэтому начинался сезон ночевок на квартире.

Одним словом, чувствовалось приближение лета. Казалось, оно уже наступило.

Каким волнующим было ее тело, обнаженное мною впервые, как тряслись руки, когда я раздевал ее, как приходили поочередно чувства!

Я вспомнил, что два лета назад ждал "дембеля", ждал свободы, представляя ее, эту свободу, во всех красках, но только где же те краски, которые нарисовали этот вечер?

Я вспомнил первый день работы, который проходил здесь же, в этом цехе, с теми же самыми девицами, что и сейчас, с которыми совершенно не хотелось разговаривать, потому что я знал — им нечего сказать мне.

За год для них ничего не изменилось, да и не могло измениться. Я улыбнулся, когда вспомнил, что одна из них — бывшая жена Бороды.

Я вспомнил, что и Настя Алешина (уже не Алешина, а как ее там?) работает здесь вместе с мужем. Я вспомнил разговор с Юрой Шацким о том, можно ли пить пиво на работе.

Бросив взгляд на "теплого" Диму, я откупорил "литрушку" и выпил ее за прошлое, потом еще одну — с солью — за будущее.

Я читал в сотый раз "Спид-инфо", который был едва ли не прошлогодним, периодически подменяя Диму.