— Наша жизнь переполнена символами, которые мы разучились понимать, — сказал Охотник. — Моногамия есть порождение острейшего ощущения, что ничто нельзя повторить. Мы пишем нашу жизнь сразу на чистовик, черновичок тут не пройдет. А чтобы жить нужно убивать. Понимаешь? Не утилитарно, не ради пропитания, но ради гораздо более важного. Кроманьонец прекрасно это понимал…

— Кроманьонец? — переспросил стажер. Нечто смутно знакомое шевельнулось в темнейшем уголке.

— Ну, да, кроманьонец, — усмехнулся Охотник. — Когда-то я занимался чертовой дюжиной кроманьонцев. Очень полезно для сравнительной антропологии, но совершенно недопустимо для душевного равновесия человечества. Войны, насилие — вовсе не уродливые рудименты человеческой природы, а символ того, что вечно себя актуализирует, проявляет тогда, когда жирок довольства готов поглотить последние островки жизни. Заплывшая салом жизнь — что может выглядеть уродливее?

— Почему же никто раньше не ощущал подобного? Почему понадобился Каин-Везунчик?

Охотник сел у затухающего костерка, подкинул парочку щепок. Нужды в этом особой не имелось — теплая ночь сверкающим, расшитым золотом и драгоценными каменьями балдахином уютно окутывала их со всех сторон. Человек достал из кармана трубочку, набил ее сушеной травой, прикурил тлеющей головешкой.

— Многие вещи не имеют начала, — дымок срывался с губ Охотника и, казалось, овеществленные слова возносятся к небу причудливыми облачками. — Начала могут требовать лишь устоявшиеся правила нашего языка, но для природы следование синтаксису вовсе не обязательно. Большой Взрыв, зарождение жизни, гоминид, Адам и Ева — правила мифологического, научного синтаксиса, предельные факты и структуры мышления, которым мы склонны предавать абсолютное значение. Почему Каин? Почему не Авель? Случайность — вот темнота нашего принципиального непонимания. Не потому что мы чего-то еще не знаем, а потому что это противоречит самому принципу знания. Можно лишь принимать данный факт, либо не принимать.

Стажер осторожно нащупал еще теплый ствол карабина и, стараясь не шевелиться, попытался подтянуть оружие поближе. Пальцы скользили по металлокерамике. Стажер передвинулся, сделав вид, что отхлебывает кофе из чашки. Воздух напитал напиток странным ароматом. Гроздья звезд отражались в тонкой пленке эфирных масел.

— Когда-то в здешних джунглях водилось презабавное существо, — продолжил Охотник. — Прямоходящее двуногое, без перьев и с большой головой. Этакая местная реплика человека разумного за крошечным исключение — по уверениям ученых совершенно безмозглая. Понимаешь? Практически анатомический двойник человека, вот только мозгов ни на грош. Охоту на него, естественно, разрешили. Потом в джунглях нашли нечто, весьма смахивающее на древние развалины. Разразился скандал, кто-то даже покончил с собой, так как решил, что этот псевдо-человек вовсе и не псевдо. Ошибка ученых, где не бывает… Впрочем, это уже не важно.

— А что важно? — спросил стажер, крепко сжимая цевье карабина.

— Важно то, что каждый охотник захотел иметь дома чучело животного, внешне ничем не отличимого от человека.

Охотник замолчал, посасывая трубочку. Золотистый дымок закручивался еще более причудливыми вензелями, фестонами, словно невидимый паучок вил тончайшую паутину в безнадежной попытке дотянуть ее до звезд. Стажер пошевелился, разминая затекшую спину, приложился к чашке, в которой по странному совпадению отражались рубиновые звезды-близнецы — «Змеиный глаз», невзначай тронул кнопку активатора. Охотничий карабин, отлаженный до совершенства, ни малейшим звуком не нарушил тишину ночи.

— Все равно тут что-то не сходится, — признался стажер. — Если убийство разумного порождает этот самый «толчок», то почему никто ничего такого до Каина не ощущал? Почему именно после Каина охотники стали тем, чем они стали?

Охотник тихонько засмеялся:

— Опять двадцать пять. Любишь ты копать глубоко, стажер. Хотя, что еще делать охотнику в засаде? Когда выслеживаешь добычу несколько дней, а то и недель? Не окружающим пейзажем любоваться, ведь так? Вот и лезут в голову всякие мысли — что да почему… Как ты думаешь — сколько на Планете совершается убийств? Не случайных, не бытовых несчастных случаев, а самых что ни на есть преднамеренных — хорошо продуманных и удачно реализованных?

— Ни одного.

— А почему?

— Ну… Высокая Теория Прививания… Культура человеческих отношений… Человек человеку брат… Человек воспитанный…

— Человек воспитанный как обмылок человека разумного, — вставил неожиданно Охотник.

— Что?

— Нет-нет, ничего. Это я так, не удержался. Извини. На самом деле, как и любая другая теория, Высокая Теория Прививания обладает неустранимыми противоречиями. С одной стороны, Человек воспитанный, культура отношений, дружелюбие, а с другой — невыносимые мучения при встрече с цивилизациями, которые еще даже не доросли до понимания необходимости подобной Теории. И как тут быть? Закрыть глаза? Позволить их истории идти так, как она идет, в надежде, что через несколько сотен или тысяч лет и они разовьются до нашего уровня? А как же совесть? И если мы все-таки решаем вмешаться, слегка спрямить их историю, то нам необходимы специалисты, которые просто обязаны убивать. Убивать хладнокровно, продуманно.

— И как же снять это противоречие?

— Убить значит убедить.

— Убедить? — переспросил стажер. Карабин пришел в полную боевую готовность.

Охотник выдохнул последнюю порцию дымка и принялся вычищать трубочку заостренной щепочкой.

— На самом деле здесь все достаточно просто. Ограничения, накладываемые Высокой Теорией Прививания, снимаются в два такта. На первом необходимо убедить себя, что твой противник — не человек.

От неожиданности стажер сел.

— Не человек в широком смысле, конечно, — поправил себя Охотник. — Не разумное существо. То самое псевдо-хомо, что некогда водилось в здешних джунглях.

— А дальше?

— А дальше ты должен убедиться, что ошибся, — Охотник улыбнулся, разглядывая ошеломленного стажера. — На самом деле здесь нет никакого откровения. Прописная истина войны. Чтобы обеспечить массовое уничтожение сил противника, необходимо использовать машины. А что такое машины? Предохранительная прокладка человечности. Одно дело задушить собственными руками, и совсем другое — нажать на кнопку бомбометателя. Ты прав, стажер, на протяжении всей своей истории человек убивал, но только с появлением Высокой Теории Прививания он смог подняться на новую ступень…

Высокая Теория Прививания не оставляет человеку воспитанному ни единого шанса. Ценность человеческой жизни, а если точнее — ценность жизни гражданина Ойкумены непререкаема и не подлежит никакому размену, каким бы равнозначным или даже выгодным он ни казался.

Слабость, говоришь?! Да, слабость. Взять хотя бы планету, подобную Флакшу, где способность дышать рассматривается отнюдь не как самодостаточная ценность, а лишь вкупе с возможностью лишить «человеческий материал» указанной способности, дабы он не воспарял в эмпиреях гуманизма и не слишком обольщался по поводу важности своей личности для тщетно спрямляемого усталыми богами исторического процесса. И окажись он там, человек воспитанный поначалу испытал бы шок, едко именуемый на сленге психологов-«прививистов» (тех, кто в теме) «когнитивным диссонансом». Однако если на данном опасном отрезке первичной рекондиции он все же избегал смертельной опасности, сохранял себя физически, то через короткое время включался компенсационный механизм Высокой Теории Прививания.

Собственно компенсационный механизм вовсе не являлся новейшим изобретением достигшего рая земного Человечества, а представлял собой стайный рудимент, позволявший уже на заре первобытного коммунизма каждому члену обезьяньего племени четко разделять — кто является своим, а кто — чужим, и потому достоин не вкушения скудных плодов общественной собственности на все и всех, а удара дубиной по голове.

При этом чужой, с раскроенным черепом лежащий у ног волосатого коммунара, ни на единое мгновение не воспринимался питекантропом не только относящимся к тому же «плоду» эволюционного древа (поскольку звероподобным видом не отличался от членов стаи), но безошибочно определялся как нечто настолько чуждое и отвратное, что вряд ли его останки могли сгодиться в пищу оголодавшими сородичами победителя.