Слава принялся расталкивать толпу. Ребята нехотя расходились. Девчонки хлопали его по рукам и взвизгивали. Хотя было прохладно, а, судя по сквозившему через замочную скважину ветерку из проветриваемого класса, на улице даже и морозно, он здорово вспотел и вообще ощущал себя каким-то нечистым, вываленным (что, строго говоря, так и было) в пыли. И теперь смесь грязи и пота подсыхала, покрывая кожу ломкой и тесной соленой корочкой. От пиджака и рубашки пахло немытым полом, брюки болезненно вздулись на коленях, наведенные стрелки затупились, покоробились, ботинки тускло отсвечивали голой белесой кожей.

Он попытался на манер ослика Иа-Иа заглянуть назад, но заметил только обвисший зад брюк, который не скрывали шлицы пиджака.

- Ужасно, - пожаловался он Оксане. Она тактично промолчала, но ее левая бровь предательски дернулась, подтверждая - ужасно.

- Мне надо переодеться. Только вот во что?

- В спортивную форму, - предложила Оксана.

- Тебя не слишком затруднит принести мне ее в изолятор? Заодно и Бубнова навестим?

- Да не слишком, - пожала она плечами. - А ты это серьезно?

- Нет, - честно признался Слава, - серьезным я быть уже не умею, а то ходил бы в трусах. Короче говоря, что-то наподобие волейбола с костями. Ты не перепутаешь. И "Мальборо" с завязками.

- На гульфике?

- На пупике. Не спутай, милая.

Из туалета не стоило возвращаться.

В изолятор можно было попасть только из врачебного кабинета - дверь в него скрывалась между зашторенным шкафчиком и большим столом, заваленным картами учащихся, покоробившихся от частого перелистывания и поэтому прижатых пресс-папье в виде отлитого из свинца черепа. Были здесь незаменимые весы и штафирка, несколько раз чиненная, пару раз укороченная, пару раз удлиненная, с приколотым листком, на котором написан последний по времени поправочный коэффициент. Насчет точности весов ничего известно не было.

Вместо обычной осмотровой жесткой койки, обтянутой ледяным дерматином и утепленной коротенькой пеленкой, около окна стояла мягкая кушетка, почему-то называемая "зигмунтовкой". Кроме медсестры - Калерии Борисовны (в просторечье - Холеры), здесь проживал скелет, но в настоящее время он отсутствовал, видимо готовился к занятиям.

Слава угодил аккурат к чаепитию. Плевался кипятком электрический чайник в предусмотрительно подставленную под носик шприцеварку, в большой мензурке настаивалась заварка, из-за черепа выглядывали пузатые чашки с почти вангоговскими подсолнухами и банка варенья. Калерия раскладывала смородину в чашечки Петри, немилосердно капая на стол, а директор, развалившийся на "зигмундовки", недовольно морщился. Чистоплюй еще тот. Красные шаровары и вышитые кожаные сапоги его эффектно оттенялись зеленым велюром кушетки. Не хватало только кальяна и одалисок. Бритая наголо Калерия на эту роль не годилась - слишком уж была худой и высокой. Там, где следовало бы, ее белый халат и не топорщился.

- Я к Бубнову, - ответил на вопросительный взгляд Калерии Слава. - Я быстро, - успокоил он директора.

- А что у нас с Бубновым, Калерия Борисовна, - сказал директор без вопросительной интонации.

- В обморок упал, Рафик Талгатович, перед самым первым уроком. Ничего серьезного - с Костей неожиданно встретился, не успел подготовиться.

- Твоя работа, Клишторный, - пошутил провидчески директор. - Знаю я тебя, - пригрозил он толстым и густо поросшим черными волосами пальцем.

Чайник выплюнул еще одну водяную порцию, ванночка переполнилась и Калерия выдернула шнур. Розетка вывалилась из стены, повиснув на пожелтевших проводках.

- Будешь чай, Слава? - спросила она. - Бубнов спит еще после укола.

Слава сдвинул расклеившуюся коробочку с тонометром, покосился на череп, присел на краешек стула. Мензурка с заваркой оказалась горячей - Калерия долго дула на пальцы, другой рукой роясь в столе. Ничего лучше краешка собственного халата она не нашла, расстегнула нижнюю пуговицу, взялась через полу за склянку и плеснула в чашки. Слава вытянул шею, но ничего интересного, кроме желтых брюк с голубыми ветками сирени, он под белым халатиком не увидел.

- Бубнов, Бубнов, - пробормотал директор, сцепив руки на затылке. - Шаманская фамилия, какая-то. Он, случайно, не ненец?

- Откуда у нас немцы, Талгат Рафикович? - удивилась медсестра. - Кто бы осмелился? У нас и оценки совсем другие - у нас пятерка, а у них это значит - двойка.

- А он двоечник? - оживился директор.

- Не знаю я, - смутилась Калерия, - Как, Слава?

- Хорошист он, твердый, - твердо сказал Слава, - а по физкультуре у него только пять.

- Немцы не позволили бы, - уверенно заявила Калерия. - Они вон как на Олимпиаде выступили в плавании. И легкоатлеты у них очень сильные. И гандболисты.

- Немцы? - переспросил директор. - Спасибо, Калерия Борисовна. Очень хорошо, просто замечательно! Позвольте, какие немцы? При чем тут немцы? У немцев шаманов нет.

- Нет у них шаманов, Рафик Талгатович, - подтвердил охотно Слава. - Но оценки у них другие, это точно.

Придерживая чашку, от подсолнухов на которой слепило глаза, а по потолку бродили желтые блики, директор сел на кушетке. Мокрый снег окончательно залепил окно, очень уютно отгородив безумное чаепитие от внешнего мира. Рафик Талгатович постучал по стеклу пальцем, приложил к нему чашкин бок, но снег за бортом никак не отреагировал. Только потянулся к верху мутный запотевший язык.

- Туман, - задумчиво сказал директор. Установилось ловкое молчание - без всякого желания его нарушить или поддержать нарочито беззвучным отхлебыванием чая. На Славин вкус чаек был слабоват - или заварка не настоялась, или произведена была где-нибудь гораздо севернее Гималаев, но напитку не хватало терпкости. И сахара.

- Сахара вот только нет, - призналась Калерия, наливая себе еще кипятку. - Только варенье. Слава, ты не стесняйся, бери, - пододвинула к нему чашечку. Другую протянула Рафику Талгатовичу.

- Может, глюкозу? - спросил директор, подбирая под "зигмундовку" ноги. Жидковатое варенье плескалось в мелкой посудине разбушевавшимся океаном.

На стол была водружена полуполная картонная обойма с толстыми ампулами глюкозы. Калерия надпилила и сломала головку ампулы, вобрала содержимое в шприц и протянула директору. Рафик Талгатович прищурился, выпустил из иглы фонтанчик, словно собрался сделать себе инъекцию. Передумал. Вколол все в чай. Вид у директора со шприцом был феерический, сюрреалистический.

- Все равно несладко. Не надо, Калерия, не надо. Хороший чай и так можно попить.

Слава был разочарован - хотелось посмотреть на процесс еще раз.

- Может, рассказать вам что-нибудь? О тумане и яхтах? Заходи, Оксана, заходи.

Оксана бросила Славе на колени пакет.

- Здравствуйте, Рафик Талгатович. Здравствуйте, Калерия Борисовна. Привет, Слава.

- Привет, Оксана.

Славе пришло в голову, что Оксана очень похожа на Энди Макдауэлл. Волосы бы только подлиннее и покудрявее. Еще вспомнилось, как они танцевали в полутемной комнате, а она сказала ему, что у него редкое чувство ритма, а он даже не засмеялся, просто стало очень хорошо, он теснее прижал девушку к себе и смотрел на слабый свет за ее плечом. Сейчас стало тоже очень хорошо.

Оксана села напротив, приняла чашку, варенье, загадочно улыбаясь. Прикасание узнавания, ощущение понимания и, как не странно, собственной силы и власти - вот что здесь и сейчас было у Славы. Чертовски привлекательное (нет, не красивое), сердечное и кареглазое воплощение его лучшей половины. Светлой половины. Которому вечно хочется подмигивать и улыбаться. Даже если допустить такую невероятность, что она не принадлежит ему. Существует отдельно со своей собственной и свободной жизнью, своими друзьями, занятиями и любовниками. Даже тогда она была такой материализацией. Ведь все дело в его собственных чувствах. О чужой свободе воли хорошо помечтать, но такими девушками разбрасываться не стоило.

- Мне нравятся яхты, - сказала Оксана. - Однажды, мы плыли по Волге и попали в густой туман ("Да что ты говоришь", - грустно пробормотал директор). Мы шли в фарватере и могли столкнуться с баржей или пассажирским кораблем. Все очень перепугались, когда рядом, почти борт о борт прошло какое-то громадное судно. Мотор у нас слабенький был, двое детей... - Оксана помолчала, сморщив лоб.