Школа продолжалась наполняться, словно расшалившаяся непогода от скуки загоняла детей в тепло и сухость. Обпившиеся водой облака тошнило. Свет в коридорах поленились включить, поэтому шум угас и все ходили медленно, держась руками за батареи и стекла, смешно таращась в темноте и разговаривая шепотом, чтобы не заглушать дождь.
Слава стоял около библиотеки, опираясь ладонями на скользкие стекла и смотрел на вырезанный колодцем внутреннего дворика квадрат неба. Оно напоминало медленно проявляющуюся засвеченную фотобумагу с расплывающимися, растущими пятнами, проходящими весь спектр черной радуги - от нежно-серого до такого черного, что уставшие глаза усматривали в нем оттенки молочного и синего. Испорченную фотографию наконец достали из проявителя, потрясли, отчего дождь зачастил, а по облакам пошли вялые волны.
Он попросил всех утихнуть и размышлял о соблазнах.
До неба, засиженного всяческой чадящей машинерией, не дотянешься - стекло. Если человек создал самолет, то зачем сейчас тянуться до небес? А зачем желать недостижимого? Нет, совсем не так. Желать можно (нужно?), но здесь нет ничего соблазнительного. Соблазн - в достижимости, в том, что рядом и готово при малейшем шевелении пальцем упасть тебе в руку и лишь некоторое сомнение, нечто по имени совесть, мешает это сделать. Минуту или две.
- Тебе нравится быть одному?
- Да нет, - ответил ей Слава с некоторым удивлением.
- Ты часто здесь стоишь. Если не разобраться в темноте, то тебя можно пожалеть.
- А если разобраться? - заставил он себя поинтересоваться.
Ответа долго не было. В искаженном зеркале с дождевой амальгамой трудно видеть движение глаз, особенно если они закрыты. Прошлое, будущее, разум и чувства. Нехитрая арифметика человеческой речи. Лучше здесь быть переученным левшой. Сломай себя, и никто не проникнет в твою тайну.
Слава подышал на стекло и смотрел как в тумане прорисовываются тусклые лампы коридора и тени.
- Если разберусь я, то это любовь...
- Тише! - он нашел ее теплую руку и сжал. - Я не знаю, что это. Точнее - знаю, читал, видел на рисунках и в кино. А еще мы с тобой ею занимаемся... Здорово, да? Я - материалист. Поэтому только поцелуи, объятия и прочее. Остальное есть словоблудие, никчемное и не обязывающее.
- Неужели у нас все так быстро кончается? Один день...
Он развеселился. Нет, пора отмочить нечто такое, что разнесет на мелкие кусочки это тоскливое оцепенение. Молодость - вот единственная и истинная ценность в жизни. Прочее - любовь, дружба, работа - лишь малоудачные попытки ее заменить, или хотя бы немножко вспомнить. Прошлое можно долго эксплуатировать, построить на его руинах уютный сарайчик, приятельские отношения, с ужасом ловя себя на том, что основной темой разговоров в пивных и ресторанах становится "А помнишь...", только вот когда-то это кончается. Смотришь на блеклые фотографии с неровным глянцем и сползаешь в депрессию, сходишь с ума, пишешь мемуары. А если резать, то режешь и все остальное. Выбор не хитрый - тоска или тоска и одиночество. Да здравствуют потные носки!
Слава прошел по галерее, ведя, где это было возможно, пальцем по стеклам, оставляя волнистую полосу с глубокими впадинами. Хлопали двери, но школа продолжала оставаться наполненной тишиной, и в ее плотном облаке каждый звук приобретал гулкую значимость. В щель между входными дверями протискивался знобкий и влажный ветер, а когда кто-то входил, на его плечах въезжала небольшая толика дождя, достаточная лишь для того, чтобы оставить на ступеньках небольшие мокрые пятна, похожие на плевки.
Он рассеяно с кем-то поздоровался, пожал чью-то вялую холодную лапу и, засунув ладони под мышки, вышел из школы. Пахло тлеющими листьями, близким лесом и дождем. Слава был не единственным выползшим на свежий воздух - там, где обычно парковались школьные автобусы, собралась небольшая компания, то ли разглядывающая нечто под ногами, чем смахивала на клуб горбатых, то ли втихоря куривших, закрываясь от ветра и учителей. Свет размок, разбух, стал серым и грязным, как попавший в лужу кусок картона, поэтому Слава сколько не щурился, не смог опознать стоявших. Кажется, что-то в районе десятого класса.
Компания наконец чем-то налюбовалась и затеяла странную игру - некий вариант "три-пятнадцать", где каждый стремился отдавить ногу каждому. Они толкались, пинали нечто отсюда невидимое, выстраивались в круг, водили хоровод, приседали на корточки. Черные зонтики мрачными медузами цеплялись друг за друга и с противным, доносящимся и сюда звуком, царапали спицами напряженную ветром ткань.
Слава вытер с лица дождь, облокотился плечом на косяк, достал сигарету и закурил. В доме напротив гасли окна, из подъездов выходили люди. Подходили школьники редкой рыбешкой, косясь на замерзшего Славу, а он каждому вежливо кивал и улыбался фирменной улыбкой "Добро отжаловать". Всех он знал в лицо, но вот имена и фамилии куда-то испарились. Словно рассматриваешь старую фотографию своего класса - знакомые лица, у некоторых сохранились имена, у некоторых - фамилии, редко - прозвища, помнишь что вот этот - сидел там, а вот это - классная отличница, а в большинстве своем - мертвая зона, свидетельство несуществующих времен, еще один довод в пользу того, что мир был создан всего лишь мгновение назад.
С каждым вошедшим школа освещалась все больше и больше, как будто подбирая потухшие окна у пятиэтажек. Казалось, что горело уже все, но находился новый источник, новая лампочка. Разбухший, истоптанный картон дня пожелтел, грязь на нем еще оставалась, въевшись в сгибы и заломы неопрятными тенями, но посветлело настолько, что теперь Слава прекрасно видел Жлобу, грызущего ноготь, Валерку (как там его фамилия), Андрея Кострова с черными редкими усиками, орудиями его, так сказать, "сердцеедского" производства, еще одного Андрея, но уже бесфамильного.
Им надоели ритуальные танцы, дурной "Беломор" и они вернулись к школе. Заходить пока не стали, прочищая кашлем горло, дыша глубже и, засунув руки в карманы пиджаков, делая неуклюжие взмахи полами, наверное в надежде сделать табачную вонь не такой наглой и вызывающей.
- Хватит, хватит, - поморщился Слава, когда очередное импровизированное синее и штопанное крыло хлопнуло его по лицу.
Костров принюхался, правда почему-то к собственной подмышке. Маленький Валерка принюхиваться не стал, прекратил попытки взлететь, обвис, ссутулился и пожаловался:
- Я же говорил вам, а вы... Сморкаться заколебешься, платка нет, салфеток нет, трясти некого, малышня оборзела..., - речь была под стать дождю - мелкая, надоедливая, тоскливая, сопливая, платка нет, салфеток нет, и поэтому никто его не прерывал, понимали, что бесполезно, все равно что между струй ливня бегать.
Другой Андрей нервно заржал и сунул Славе под нос распухший труп сигаретки, чья бумажная кожа уже не удерживала раздувшиеся внутренности и из дыр выглядывали крупинки табака и волокнистая желтизна фильтра.
- Вот, - заканючил Валерка, - а ты - "палец, палец".
Жлоба стоял ко всем спиной и, судя по всему, разошелся. От энергичных взмахов руками пиджак трещал, валил густой пар, волосы на голове слиплись в сосульки и стояли дыбом, как у резинового ежика, ноги дергались, то поджимаясь, то вытягиваясь в безнадежной попытке достать земли. Слава выбросил свой окурок и зашел в школу.
Первой была алхимия. Все еще бродили по классу, кто в поисках домашнего задания для списывания, кто в поисках своей тетради с тем же домашним заданием, наглядно демонстрируя бруоновское движение и реакцию нейтрализации с выпадающим в осадок соленым потом нерадивых личностей, тщетно пытающихся скопировать заумные алхимические символы.
- Красный лев, красный, я тебе говорю, - ласково тыкала Света носом в тетрадку Вадима, вяло отмахивающегося от нее костылем.
- А ртуть как же, ртуть? - причитал он.
На доске уже были развешены мятые плакаты доменной варки философского камня, его химических превращений и сравнительных графиков варки оного в СССР и в 1913 году. Сидя на передней парте Марина их внимательно изучала. Каблуки постукивали по дереву, внося ритм в предурочный хаос. Тук, и Вадим понял при чем тут лев, тук, и Нина отыскала свою тетрадку у Криницкого, тук, и Криницкий получил учебником по голове, тук, Дима открыл воду у себя на парте, тук, Неля принялась носить из подсобки пробирки и колбочки, тук, и все дружно взвыли от нежданной лабораторной работы.