- В одиннадцать пять...

- Да, конечно, в одиннадцать пять идет поезд. Но ты останешься до утреннего. В семь семь. Да, в семь семь. И я тебя доставлю на станцию.

- Антошик. Мне ночью надо дома быть. К ночи. К ночи. Там извозчик, знаешь. Извозчик.

- Какой извозчик! Молчи.

- Антошик! Антошик! Пора мне. Пора.

- Ну, уж во всяком случае не пора.

Хотел говорить, как говорят люди. Не хотел до конца дослушать голоса.

Остались. Томилась неизбежностью, которую нельзя побороть. Нельзя.

И говорил Антон.

- Нельзя.

И смеялся.

- Антон! Антон! Не все ты знаешь. Не все... Милый Антошик, пусти. Пора мне.

Оставленный братом своим, оставленный всеми людьми, сказал-прокричал Антон, но крик его был только в мыслях: «Я люблю тебя, Дорочка». И вот въявь прошептал:

- Я люблю тебя, Дорочка.

И не ответила юности его. И говорила:

- Домой! Домой!

И обнимал ее, слабый уже, но жаждущий. И говорил насильно-ласкающие слова.

И, опять, не хотела петь-кричать с ним про великую радость.

Лошадку погонял, новокупку. Ночь звездная кричала:

- Ласкай свою.

Но не ласкал. И казалось ему: не нужно никого ласкать никогда. Все обманщики.

Ехал, вез Дорочку. Не замечал ее руки. Слов ее не слышал.

- Зачем так скоро?

Рад был, что за час до поезда привез Дорочку. «Пусть поскучает одна. Пусть подумает».

Назад поехал не погоняя. Без мыслей был. И только там, за рощей, когда монастырь стал виден, крикнул Антон:

- Виктор! Виктор! Виктор!

И ответило эхо смутно.

В монастырь хотелось. В пустой. Долго стучал. Отворил старик. Шел. Слов стариковых не понимал. И своих. Посмотрел. Ушел. Погнал лошадку.

«В Лазарево».

Захохотали тучи, клубящиеся в полночной игре.

XV

- Бесстрашный путешественник Доримедонт, по прозванию Скупой, отправляется в последнее свое странствование.

- Ну, через годик на гору опять повезут. Только не в карете.

- Уж не простудится тогда.

- Молчите вы. А мне жалко дядю Доримедонта. Добрый он.

- Ишь, редкость какая! А зачем его туда тащат? Не пойму. У нас места мало, что ли?

- Зачем? Зачем? А затем, что комендант его коньяком лечит, а доктора говорят чем-то другим лечить надо.

- И не потому вовсе. А потому, что maman боится, что комендант со страху умрет, если тот у нас в крепости умрет. И Доримедонт по ночам кричать стал.

- А не вылечат?

- Рак.

- Жаль, что Яши нет.

- А что?

- Нет. Так.

Удалялась черная карета, быстрая, по Набережной. От окна отошли Макаровичи. Украдкой перекрестилась Зиночка. Ирочка младшая, на Антошу и Костю влюбленно глядя, умоляла их в детскую к ней зайти.

- Поиграть.

И дергалось личико ее. Рыдать хотелось.

И пошли тогда дни и ночи сказки последней Доримедонта. Не понимал, зачем он опять в родном дому на Торговой. Из дома Макарова тогда уезжать совсем не хотел.

- И сны нехорошие были. Полечиться, говорят, надо. Там спокойнее, на Торговой. И доктор жить будет. Что доктор! Какой спокой мне здесь в пустом дому? Здесь вот мне мамаша с папашей все являются. Слова разные говорят. День туда-сюда. А в ночи страхи, страхи одолевают. И что за оказия! Шубу надели, в карету посадили, повезли... И ведь без молебна. Без молебна! Потому, верно, и живот бесперечь болит. Резь такая... И еще: все мои настойки там остались и ведь не присылают. Каждый день конторщику говорю. А он: доктор, говорит, не велел! А доктор, Бог его знает, чем лечит. У меня настойки по старинным рецептам, и всегда от живота помогали. А он, злодей, говорит: это у вас, говорит, от настоек-то и болезнь разыгралась... Ой, резь опять! Батюшки мои! Степан Степаныч, голубчик, хоть коньячку рюмочку раздобудь... Разбойники окаянные все припрятали. Заговор. Право, заговор.

- Припас, припас я, племянничек. Припас. Только тише ты. В прихожей у меня. В пальто у меня. Только тише ты. Не услыхали бы. Обоим нам влетит.

Степан Степаныч Нюнин, с красным обрюзгшим слюнявым лицом, трясущийся старик, с племянником чокнулся, хихикая.

Часто приходит на Торговую. Без дела давно. Обтрепанный, грязный. С Доримедонтом в дурачки играет.

- Заговор, племянничек. Правильное слово ты сказал. Заговор. Только тебе еще лафа. Меня вот моя Ольга Ивановна трижды в сумасшедший дом запирала... В сумасшедший до-о-м... Вот оно как. И капитал весь мой тю-тю! И дом на свое имя перевела. И водочки ни-ни. Когда где добуду, а когда и нет. Вот оно как! Понимаешь, ни капельки. Дурак был. Доверенности какие-то ей подписал, а теперь, почитай, двадцатый год на нищем положении. Заговор. Заговор. И с тобой вот теперь тоже. Скрутят. Только тебе что! Ты при своем капитале. Но отнимут. Помяни мое слово, отнимут.

- Что ты! Что ты, Степан Степаныч! Типун тебе на язык за такие речи. Кто отнимет? У меня в банке. В банке у меня, в государственном.

- Знаем! У меня тоже и в государственном лежали и не в государственном. А ну их! Тебе сдавать. Только вот что. Надоело даром. И никогда никто без денег не играет. По десятке будем играть...

- Что ты! Что ты, Господь с тобой! Это по десяти рублей игра? Ни в жизнь! Папаша покойник говаривал: в карты играть никаких денег не хватит. Не буду на деньги. Да у тебя и денег таких нет. Потом, грех это - ближнего своего обыгрывать.

- Ну, какой грех! А естьу меня деньги, нет у меня денег, того ты знать не можешь. Игрецкое правило какое? Проиграл - через сутки деньги на бочку. Двадцать четыре часа и больше никаких. Хоть целковый, хоть мильон, на бочку. А не достал - пулю в лоб. Вот оно как, хи-хи. Знаем мы благородные правила. С господами офицерами в клубе в свое время игрывали. Наслышаны. Сдавай! Сдавай! До ночи играть будем. Проиграю - ровно через двадцать четыре часа жди дядю. Сто тысяч проиграю - сто тысяч принесу. Целкового одного до ста тысяч не доберу - ну, тогда пулю в лоб. Бац и готово. Вот оно как, хи-хи-хи. Сдавай по десятке.

- Что ты, что ты, Христос с тобой. Страхи-ужасы какие хворому человеку рассказываешь.

С перепугу вскочил, по столовой горнице забегал, брюки левой рукой подтягивая, правой спешно крестясь. По горнице согнувшись бегал по той, где железный старик некогда в страхе семью великую держал, в трепете.

Гордую усмешку на пьяном лице явил Степан Степаныч, поглядывая на перепуганного племянника.

- Вот оно как! Сдавай... А глянь-ка, Доримедоша... Нет, на портрет глянь. Гляжу-гляжу - что за чудеса! И похож же ты стал на него, на отца своего. Две капли воды. Глянь. Глянь. Нет, так вот повернись. Постой, я зеркало принесу.

Из прихожей зеркало приволок. На столик к стене поставили.

- Не разбей, Христа ради...

- Да ладно. Стой. Сюда, сюда смотри. Бочком, бочком. Ну не одно лицо? Две капли воды. Ну, и поседел же ты, племянничек. Ведь ему, когда портрет писан был, за шестьдесят, кажись, было. И то, за шестьдесят. А взгляд-то какой. Взгляд-то! Да, взгляд у отца твоего, Доримедоша, поорлистее твоего. Поорлистее, что говорить. А тебе, племянничек, сколько годов? А?

- Что ты! Что ты, Степан Степаныч! Кто годы считает? Живому человеку годы считать грех. А ведь взаправду на отца я похож стал. Во мне ведь много отцовского, коли правду говорить. Я, Степан Степаныч, великие дела мог бы творить. Горы бы мне двигать. Только вот, с молоду я как-то заканителился. То да се. Как-то оно и не тово. Потом хворость эта... И еще: братьям дорогу дать хотел. Что, коли бы я всю силу-мощь свою в ход пустил! Как папаша делами бы заворочал, братьев бы и не видать стало. Из-за меня-то. А я, Степан Степаныч, добрый человек. И гордость свою убил я. Пусть братьям, думаю, слава. А я и так проживу с помощью святых угодников. А гляди! Гляди! Профиль-то! Профиль-то! Словно один человек. Да я и взгляд такой могу. Фу! Погоди, глаза скосились...