— Я тебе уши надеру, гадёныш! — Не выдержав, Дэсмонд влепил ему оплеуху.

— Я же просто так, для разговору! — Потирая скулу, Патрик спрятался от него за лошадьми.

— Для разговору порочить честь моего брата и его невесты? — Ему хотелось поколотить мальчишку, но он сдержался. Что скажет Жанна Норинстан, когда увидит «разукрашенного» кузена, как он объяснит причины синяков? Своей горячностью? Молодому человеку не хотелось никому ничего объяснять, охотиться тоже расхотелось, поэтому он решил съездить в Мерроу.

— Вот что, берите собак и езжайте куда хотите, — сказал Дэсмонд, поставив ногу в стремя.

— Да я же шутил, помиримся! Без Вас скучно. — Патрик попытался удержать его. Как бы он ни храбрился, ему было страшно остаться одному в неприветливом лесу. Тут водились волки, а Патрик знал, что с волком ему не справиться.

— Скучно или страшно? — Дэсмонд многое узнал по выражению его лица. — Не Вы ли недавно разглагольствовали о важности воспитания храбрости в юношах? Так проявите её!

Вздохнув, Патрик проводил глазами фигуру удаляющегося спутника. Немного подумав, он решил поискать зайцев под открытым небом и, кликнув оставшегося с ним псаря, повернул к полям.

Глава XXVIII

Служанка Бертрана, Люси, принесла кадку с горячей водой. Эмма поблагодарила её и с удовольствием опустила ноги в кадку. Она попала под ужасный ливень, промочила ноги и боялась простудиться. Слава Богу, существовал дом священника, где ей всегда были рады.

— Я Вам, наверное, ужасно надоела, святой отец, — улыбнулась Эмма, отжимая подол юбки перед очагом. — Всё хожу к Вам, хожу, отвлекаю от насущных дел…

— Почаще бы меня так отвлекали! — улыбнулся в ответ Бертран. — Вы единственная, кто не приходит, чтобы взвалить на меня груз своих забот.

— Ну, я бы так не сказала… Чего только стоил Вам мой Уитни? Или Джоан? Это ведь благодаря Вам у девочки появился жених, да ещё какой жених! Я и не чаяла, что смогу отдать её за сына рыцаря.

— Благодарите не меня, а Бога. Это ему было угодно моими руками устроить судьбу малышки Джоан.

— Да, в последнее время Бог так добр к нам…

— Вы заслужили это покаянием, своими страданиями, добротой и иными добродетелями.

— Перестаньте, святой отец, не хвалите меня напрасно, а то я впаду в грех гордыни.

Повернувшись к нему спиной, Эмма поправила юбки и принялась вытирать стопы. Священник краем глаза наблюдал за ней и в который раз думал: «Если мир не был слеп, он бы видел, насколько Вы безупречны!». Несколько раз он порывался встать, чтобы, как некогда грешница Христу, омыть ей ноги, но благоразумие сдерживало его.

— Что она подумает? Не ужаснётся ли? Мир так испорчен, извращён грехом, что самые чистые порывы толкуются превратно даже праведными людьми.

Подойдя к очагу, Бертран помешал угли. Эмма всё ещё стыдливо занималась собой: теперь она приводила в порядок слипшиеся волосы. Сев на прежнее место, священник совершил святотатство: на полях священной книги набросал её склонённый профиль. Он не мог думать о завтрашней проповеди, он думал только о ней, поэтому счёл благоразумным убрать книгу и завязать с гостьей разговор, в то же время преследуя преступную цель задержать её до обеда.

Говорили о крестьянах, о том, как безнравственно ведут себя некоторые девушки, уединяющиеся на полях и сеновалах с парнями, о том, что всё нынче дорожает, о Мэрилин Форрестер, которой предстояло в будущем году выйти замуж.

— А Вы сами не подумываете о втором замужестве? — осторожно осведомился Бертран. Если бы она ответила положительно или начала сомневаться, он бы, пожалуй, испросил согласия на брак с этой женщиной, любовь к которой не только не ослабевала, но, казалось, с каждым годом становилась сильнее. Да, он не богат, но ведь и она не привыкла к роскоши; при мизерной помощи брата они смогли бы вести пристойное хозяйство.

— Я уже стара для этого! — улыбнулась Эмма. — Хорошо думать об этом, когда вся жизнь впереди, а мир кажется светлым и прекрасным. А мне пристало думать о душе и благе своих детей.

— Значит, Вы твёрдо решили посвятить себя миру? — упавшим голосом спросил священник; хорошо, что она этого не заметила!

— Миру? — удивилась вдова. — Я даже не помышляла об этом…

— Красота и добродетель принадлежит миру, — пояснил Бертран. Ему вдруг захотелось пить, и он залпом осушил кружку воды — он взял себе за правило, будучи дома, не вкушать ничего спиртного до обеда.

— Ах красота! Где она, моя красота? Вся осыпалась, святой отец, как те листья за окном. — Эмма провела рукой по лбу. — Да и к лучшему это, святой отец, — меньше соблазнов!

— Соблазн не в лице, а в душе, — заметил Бертран. — Чистая душа же украшается красотой.

Вдова пожала плечами. Ей нравились разговоры со священником, резонность его речей, то тепло, которое исходило от него и его дома. И она рвалась сюда из темноты и холода, царивших в Форрестере, чтобы получить глоток молчаливого дружеского участия.

Эмма никогда ни на что не жаловалась, в этом Бертран был прав, но ей это было не нужно — священник знал обо всех её бедах и утешал по мере своих сил и возможностей. И каждый раз, когда он говорил о справедливости Божьей, о том, что всем праведникам воздастся на небесах, по телу её разливалось спокойствие. Да, Бертран говорил то же, что и его предшественник, почти теми же словами, но только он мог заставить поверить в то, что обещанное блаженство существует, позволял почувствовать частичку божественной благодати.

Порой, замечая его печаль, ей хотелось, чтобы его полюбила хорошая достойная женщина, окружила бы теплом и заботой, мягко, ненавязчиво, но так надёжно. И, сидя сейчас в его доме, Эмма желала священнику счастья. Счастья быть любимым, ибо она знала, что это величайшее счастье на земле, и что самая величайшая трагедия — отсутствие любви. Это знала она, лишённая родительской опеки и заботы, потерявшая мужа и видевшая, как льнут к ней, любящей матери, даже чужие дети. Знала её сестра Элизабет, пошедшая на мученическую смерть ради чистого сердца человека, подарившего ей на несколько месяцев покой и блаженство. Так пусть же Господь не обделит и его, дарившего счастье другим, не обделит простым земным светом, освещающим душам путь после смерти!

— Верно ли, святой отец, что некоторые священники связывают себя узами брака? — осторожно спросила Эмма, пытаясь навести его на мысль о возможности женитьбы, чтобы он, при случае, не лишился посланной Богом благодати.

— Да, есть такие, — сдержанно ответил священник. — Но они нарушают обет.

— А их жёны из мирян?

Бертран кивнул. Он боялся произнести хоть слово, чтобы с языка не сорвалось вдруг признание или предложение руки и сердца. Как внезапно она об этом заговорила! Неужели почувствовала? Но он был осторожен, предельно осторожен… Нет, она ничего не знает, иначе бы не сидела напротив него с открытым взором, с лёгкостью не перевела бы разговор на Уитни. Она смотрит ему в глаза, ничего не скрывает, но зачем же она спросила?

А ей всего-то нужно было узнать, возможно ли для него её счастье.

Люси накрыла на стол.

— Дождь кончился, — сообщила она.

— Я пойду, — заторопилась Эмма. — Джоан заждалась меня…

— Подождите, поешьте, — удержал её хозяин. — Я провожу Вас.

— Не нужно, лишнее беспокойство…

Беспокойство… Да ведь это единственная возможность побыть с ней наедине, чтобы, запечатлев в сердце очередной её образ, заснуть и проснуться вместе с ним, вдохновлённым им, на одном дыхании сочинить и прочесть проповедь.

В доме священника она задержалась надолго, до темноты.

— Ой, сколько звёзд! — воскликнула Эмма, когда они вышли во двор. — И какие они красивые! И переливаются, словно драгоценные камни…

— Говорят, у них есть названия. — Бертран кивнул служанке, и та вышла им посветить.

— У каждой? — Она удивлённо посмотрела на него.

— Так утверждали латиняне. — Так как она пришла пешком, он усадил её на своего мула, закутал в свой самый тёплый плащ.