Она, гневным жестом одёрнув на колене платье, повернулась в кресле боком и стала смотреть в сторону.

Павел Ильич с удивлением взглянул на жену.

— Вот мы и хотим сделать р е в о л ю ц и ю, — сказал журналист, — чтобы не произошло б у н т а, как выражается Елизавета Михайловна, то есть не произошло захвата власти самими рабочими.

— Какому же правительству вы передадите власть. — спросил старичок, член Думы. Он при этом улыбался, поглаживая свои руки и не поднимая головы.

— Мы передадим её тем, у кого светлые головы, и образуем коалиционный кабинет из представителей буржуазии и социалистических партий. Мы вводим Львова, Керенского…

Старичок, продолжая улыбаться, кивал головой на эти перечисления кандидатов.

— Милюкова ещё забыли, — сказал он.

— И Милюкова.

— Вот, вот… Но мне кажется, что народ привык считать власть чем-то священным, а в Милюкове, на мой взгляд, священного ничего нет…

— Обойдёмся и без священного.

— Сейчас просто нужна твёрдая власть, — сказала Лиза, опять гневно повернувшись в своём кресле. — Народ хорошо знает только палку. И как только эта палка ослабела, так он начинает требовать то, чего ему не снилось, но что ему надули в уши разные. — Она едва не взглянула в сторону журналиста, который опустил при этом глаза, потом, скривившись, процедил сквозь зубы:

— Довольно странно слышать такие вещи…

— Я привыкла говорить то, что думаю. Сейчас на рынке толпа улюлюкала вслед мне, потому что я хорошо одета…

Павел Ильич, всё время сидевший в каком-то скорбном молчании, вдруг поднял голову и сказал:

— Я не человек действия, но я честно приму то здоровое, что придёт на смену этому… этому…

Лиза в ужасе взглянула на мужа:

— Даже социалисты?

Павел Ильич молчал, не глядя на жену.

— Даже… большевики?…

Павел Ильич молчал. Лицо Лизы покрылось красными пятнами.

Дороги мужа и жены, видимо, расходились.

В это время вошёл, скорее, вбежал в гостиную знакомый дипломат в визитке, с белой гвоздикой в петлице.

— Господа, потрясающая новость, чреватая великими последствиями!

— Что ещё такое? — послышались тревожные голоса.

— Пропал Распутин. Есть подозрение, что он убит. Замешаны великие князья, — сказал дипломат. Он проговорил всё это залпом, потом поздоровался с хозяевами и как бы в изнеможении упал в кресло.

Все некоторое время молчали.

— Теперь надо ждать событий, — сказал кто-то.

В доме генерала Унковского обсуждались последние новости дня: убийство Распутина с участием великого князя Дмитрия Павловича и члена Думы Пуришкевича, а также обращение великих князей к Николаю II.

— Я ничего плохого не вижу в том, что этот грязный мужик получил наконец по заслугам, — сказала старая тётка Унковского, сидевшая за столом на почётном месте.

— Дело не в мужике, а в том, что всё идёт к концу, — отозвался мрачно Унковский, ходивший в своём военном сюртуке по ковру гостиной, заложив руки назад.

— Вся царская фамилия в панике, — сказала сухая блондинка. — Говорят, великие князья решили идти на какие-то крайние меры. — прибавила она осторожно.

— На эти крайние меры давно нужно было пойти, — сказала, как всегда не стесняясь, тётка. — Заточить эту психопатку в монастырь и заставить отречься этого полоумного в пользу наследника под регентством Николая Николаевича (единственно разумный человек). Боже, до чего дожили! — сказала она, подняв на секунду глаза к небу. — До какого позора! И всё общество точно взбесилось. Что это за танцы пошли: «Танго смерти»?

В это время приехала Ольга Петровна в сопровождении сановного лица в визитке и с моноклем.

Она поздоровалась с Ритой, поцеловав её в мягкую щёку, потом дала поцеловать руку хозяину, остановив на нём вопросительный взгляд. Генерал сделал вид, что не заметил этого.

Разговор, прервавшийся с приходом новых гостей, снова возобновился.

— Теперь можно надеяться только на чудо.

— А разве есть чудеса?

— Конечно, почему же нет? — сказал важный господин, пожав плечами.

— Может быть, вы верите и в предопределение?

— Само собой разумеется. А почему же возможны точные предсказания, исторически установленные.

— Например?

— Примеров я не помню. Но это факт.

— Если будущее слишком мрачно, я не хотела бы знать его, оно отравит настоящее, — сказала Ольга Петровна. — Если нам суждено погибнуть, то я скорее соглашусь на это, чем на то, чтобы видеть на нашем месте людей с грязными руками и в сапогах, пахнущих дёгтем. А чтобы не думать об этом, нужно веселиться.

— Что же, пир во время чумы? — спросил Унковский. — Это как раз признание своей неспособности к борьбе.

— Бороться должны мужчины, а не женщины.

— Да, пьянство, роскошь, разврат разлагают последние силы, — сказал Унковский, побледнев, точно это имело какое-то личное к нему отношение.

— Давно ли вы стали таким Савонаролой? — сказала Ольга Петровна, прищурившись.

— Я только хочу сказать, что распущенность является признаком развала и способствует развалу, — ответил Унковский.

— Это в низах… Мужик от этого перестанет работать. А нам работать не приходится…

— Какие же, матушка моя, низы, — перебила старая тётка Унковского, — когда двор подаёт пример, когда соль земли…

— Ну, что касается двора, то здесь слишком много грязных сплетен, — возразил Унковский, — а что касается «соли», то эта «соль» заняла явно неподобающее ей место. И мы определённо идём к гибели.

— Как это интересно!

— Мы неспособны бороться, в этом наша главная беда.

— А зачем? Если всё предопределено?

— У вас, насколько я заметил, развивается нездоровое любопытство, — едко заметил Унковский.

Ольга Петровна весело посмотрела на него.

— Почему нездоровое? Где есть любопытство, там есть здоровье и и з б ы т о к жизненных сил. Наоборот, отсутствие любопытства и большая добродетель есть признак упадка, так как добродетель всегда предполагает пониженную силу жизни.

— Что вы всё ссоритесь? — сказала Рита, с удивлением посмотрев сначала на мужа, потом на подругу.

— Твой муж очень деспотичен… по отношению ко всем окружающим, — ответила Ольга Петровна и встала прощаться.

Сановное лицо, не сказавшее за весь вечер ни одного слова, тоже поднялось вслед за ней.

Унковский часто говорил себе, что эта женщина не стоит его любви, что она пустая, легкомысленная, жестокая, не умеющая ценить ч е л о в е к а. К тому же она, по-видимому, ещё и развратна.

Но чем больше он находил в ней недостатков, тем больше его тянуло к ней.

Свой дом с мягкотелой, пышной Ритой, с её кукольными глазами и широкой, расходящейся на две половины грудью, стал ему противен до тошноты. Когда он бывал дома, он постоянно думал: а что т а м в это время происходит? И благодаря этому бывал у Ольги Петровны чаще, чем следовало бы для сохранения своего достоинства.

Деревня в этом году резко изменилась. Здесь были далеки от всех тонкостей политики не только мужики, но и помещики. Но предчувствие и ожидание чего-то неизбежного, надвигающегося с каждым днём, были и там.

Существовал точно беспроволочный телеграф. Все политические новости доходили сюда с невероятной быстротой. Нехорошо рассказывали о царе и царице. Говорили, что министры получили от немцев миллиард, чтобы морить народ голодом и затягивать войну, дабы побольше мужиков было побито.

Всё больше и больше приходило с фронта дезертиров, которые прятались в овинах и ригах. Они говорили, что солдаты ружей не отдадут и народ всё возьмёт в свои руки.

Неожиданно появился солдат Андрей, который славился прежде на деревне озорством. Подействовал ли на него фронт или что другое, но его нельзя было узнать. От озорства не осталось и следа. Он похудел, глаза смотрели зорко и зло, когда разговор заходил о войне… Он не стал прятаться и совершенно открыто ходил по деревне, никого не боясь.