Он испытывал волнение и наслаждение, которое было хорошо тем, что оно, — как тайное, как бы скрываемое ими обоими, — не требовало от него ничего решительного и определенного. Конечно, перед ним была не Ольга Петровна, на которую может неожиданно налететь бурный порыв страсти, а ему вдруг окажется нечем ответить. Но, с другой стороны, страсть зрелой женщины могла потребовать только момента, а перед ним теперь была юная любовь, которая ждала от него не чувственности и мужской предприимчивости, а такой же юношеской, свежей, целомудренной любви, что, пожалуй, еще хуже.

Митеньке вдруг стало страшно при мысли, что он сидит, ничего не говорит, и Ирина может подумать, что у него нет к ней любви, и будет его презирать за это. Как бы боясь возникновения у нее этой мысли, он сильнее, чем прежде, но так же осторожно прижал свое плечо к ее плечу. Но, когда девушка оглянулась на него, он отодвинул плечо и сделал вид, что смотрит вдаль и не замечает ее взгляда.

Ирина вдруг встала и долго смотрела в глаза молодому человеку. Митенька сначала испугался, так как у него мелькнула мысль, что она заметила его намеренные прикосновения и оскорбилась. Но у нее был глубокий, напряженный взгляд, и никакого оскорбления не было в нем. В нем только был какой-то вопрос.

— Что вы так смотрите на меня? — спросил Митенька, виновато улыбнувшись, и машинально пригладил на макушке непослушный пучок волос.

Ирина молчала и смотрела на него.

— …Ничего… — сказала она наконец. — Довольно здесь сидеть, идемте вниз.

У нее было напряженное, беспокойное состояние, и она, точно подчиняясь ему, меняла место.

Когда они проходили внизу мимо угловой комнаты, Ирина зашла в нее.

— Вот моя любимая комната, — сказала она, входя, и села на широкий низкий диван.

Митенька сел рядом с ней. Он видел перед собой ее стройную фигуру в тонком батистовом платье, белую, легкую. Щека, обращенная к нему, лихорадочно горела, и от этого еще чернее казался спускающийся вдоль нее локон.

Они говорили все меньше и меньше и подолгу смотрели в раскрытое окно, в котором еще виднелись на голубом вечернем небе красновато-лиловые отблески заката.

«Сколько могло бы быть счастья», — подумал Митенька Воейков и опять чуть заметно прикоснулся своим плечом к плечу молодой девушки. Она опять не отстранилась и даже, как ему показалось, чуть подалась к нему, навстречу его движению. Но он не знал, что делать дальше. И, вздрогнув как бы от страсти и боясь в себе ее пробуждения, он встал и отошел к окну.

С минуту за его спиной было молчание. Он стоял и смотрел в окно, не оглядываясь.

— Пойдите сюда… сядьте со мной… — сказал с дивана совершеннно новый, настойчиво ласковый и повелительный голос Ирины. Этого оттенка нежной ласковости и в то же время повелительности никогда еще не было у нее по отношению к нему.

Митенька послушно подошел.

— Почему вы ушли?… — спросила Ирина все с той же ласковостью, как будто она знала почему и только хотела и ждала, чтобы он выговорил это словами.

— Так, мне захотелось встать.

— Наскучило со мной сидеть?

— Ну, что вы говорите… — сказал испуганно Митенька, оттого что она так истолковала его фразу: вдруг она почувствует, что у него нет к ней любви, уйдет и испортит весь вечер.

А ему казалось, что, может быть, порыв еще придет, наберется как-нибудь, потому что слишком мучительно было видеть перед собой эту юную, прекрасную девушку, полюбившую его, и не иметь в себе того чувства, которое дало бы ему возможность смело, бурно и радостно сжать ее в своих объятиях.

Ирина смотрела на него с улыбкой, которая говорила, что она сказала это в шутку, так как истинная причина ей ясна. Потом она, сощурив глаза, несколько секунд смотрела в окно и вдруг закрыла лицо руками и, опустив голову над коленями, оставалась несколько времени неподвижной в этом положении.

Митенька видел близко перед собой ее прическу, белую шею сзади, где была тонкая золотая цепочка от креста. Потом Ирина отняла руки от лица, бессильно бросила их вдоль колен на диван и смотрела несколько времени напряженным взглядом перед собой, причем ее левая рука, брошенная вверх ладонью, лежала близко от его ноги.

Митенька смотрел на эту руку, очевидно, умышленно брошенную близко от него, и подумал, что, несомненно, она ждет чего-то от него. В голове у него мелькнула обжегшая его мысль, что, если он возьмет сейчас это хрупкое послушное девическое тело и прижмет к себе, это будет для нее таким счастьем, какого она никогда не испытывала.

У него сильно, до боли билось сердце от волнения. Но сейчас же явилось соображение о том, что она не женщина, а девушка, и это будет подло с его стороны. И потом это было удобнее сделать, когда они сидели в парке. А тут, того и гляди, кто-нибудь войдет.

Не зная, что делать, он подошел к Ирине и несколько времени стоял над нею молча. Начать говорить ей о любви, — он вдруг подумал, что может выйти неестественно, в особенности когда взглянул на себя глазами третьего лица и со стороны представил себе свою несколько растерянную фигуру с пучком волос на макушке, собирающуюся объясниться в любви, т. е. делать то, что не так давно считал пошлостью и глупостью.

Эта некстати пришедшая мысль была, в сущности, настолько нелепая, что на нее странно было бы обращать внимание, но она уже разбила все и пресекла всякую возможность что-нибудь сказать. Тогда он сел опять, тихонько нашел горячую руку девушки; рука ее послушно отдалась ему. И вдруг он, как бы не в силах сдерживать себя больше и боясь взрыва безумной страсти, которую он уже не волен будет остановить в себе, быстро отдернул свою руку от руки девушки и, не глядя на нее, сказал, что он больше не может и должен сейчас уехать.

— …Почему?… — тихо спросила Ирина, встав вровень с ним и в сумерках вглядываясь в его глаза. — Ну, почему?… — спрашивала она тихо и настойчиво ласково.

— Так надо… — решительно сказал Митенька, закусив губы и поспешно, как бы избегая смотреть на девушку, крепко сжал ее слабую горячую руку и быстро вышел из комнаты.

XXVIII

На землю спускались сумерки. С луга сильнее потянуло вечерней болотной сыростью. И в воздухе, еще теплом со стороны поля и не остывшем после душного дня, стоял приятный хлебный запах цветущей ржи. Она двумя сплошными стенами возвышалась по обеим сторонам гладкой дороги с отяжелевшей к ночи пылью.

В потемневших небесах одна за другой зажигались редкие летние звезды. Над бесконечным полем ржи всходил месяц, и его неверный свет окрашивал даль хлебов в неясный золотистый цвет. А сбоку экипажа уже чуть виднелась бегущая бледная тень лошади и колес.

Как люблю я эти бесконечные поля высокой ржи в поздний вечерний час и дорогу, в полумраке длинной лентой уходящую между двумя стенами зреющего хлеба, и теплый ночной воздух, и хлебный запах колосьев, и не остывшую еще пыль дороги!

Кругом — тишина, все уже покоится глубоким сном после тяжелого трудового дня, и только в поле идет своя ночная жизнь: без умолку стрекочут в сырой траве ночные кузнечики, сильнее пахнут ожившие от ночной сырости полевые цветы и месяц с высоты небес освещает мирную картину спящей деревни, потонувшей во ржи своими соломенными крышами, сонную реку с кудрявым ивняком и неясно белеющую во ржи дорогу…

Митенька Воейков ехал, пустив лошадь рысью, и, нагнувшись немного вбок, смотрел вперед на дорогу, чтобы не наехать колесом в нарытые около ржи ямки.

Потом он придержал лошадь, заставив ее идти шагом, взглянул на месяц, высоко стоявший над заснувшей в стороне деревней, и на расстилавшийся направо от дороги луг с белевшей полосой тумана над сырой низиной, и вдруг подумал, почему он в такую ночь едет домой, один… Зачем он уехал от Ирины? С какой яркостью представлялась ему картина всего возможного и невозможного с ней в эту теплую июньскую ночь, когда вся усадьба, как через кружево, покрыта сквозь деревья таинственными лунными просветами… Везде темнеют, светлеют и будто движутся обманчивые призраки — на террасе, в цветнике, и только на площадке перед домом ясно и светло, как днем, от высоко стоящей на небе полной луны.