— Сейчас, когда море адского пламени разверзлось у него под ногами, он, наверное, горько сожалеет, что не слушался мудрых советов. — Томас оттолкнулся плечом от холодной стены и засунул руки в рукава, пытаясь согреться. Собственное ханжество заставило его болезненно поморщиться. Разве до того, как попасть в тюрьму, он сам больше прислушивался к чьим-то советам, чем Генри? Разве было бы ему сейчас хоть какое-то дело до того, что говорят другие, если бы Джайлз предстал перед ним с распростертыми объятьями, с глазами, сияющими любовью?

— Я не забываю его в своих молитвах.

Томас был тронут искренностью, прозвучавшей в голосе Ансельма. Без сомнения, святой отец сделал бы то же самое и для него, подумал Томас, неважно, насколько отвратительными показались бы тому его грехи. Он улыбнулся Ансельму с большей симпатией, чем когда-либо прежде.

— Так вы говорите, Генри многих девиц лишил девичества у стены или на соломенной подстилке. Тогда разве не удивительно вам показалось, что его отец прилюдно, во время обеда выставил на посмешище мужские способности сына?

— Нет. Я не думаю, что сэр Джеффри поставил под сомнение мужскую силу своего отпрыска. Скорее, так мне кажется, он хотел пристыдить его, чтобы он вел себя в этом отношении как подобает христианину, то есть женился и с должной серьезностью, в супружеской любви произвел на свет наследников.

Самому Томасу не пришло бы в голову усмотреть в жесте, с которым сэр Джеффри бросил на колени своему сыну кабаньи бубенцы, христианское упование, что Генри перестанет портить молочниц.

— Довольно праздных разговоров, — произнес отец Ансельм, потянув Томаса за рукав. — Я думал навестить мальчика, Ричарда. Я слышал, он любит занимательные рассказы, а у меня в запасе есть одна-другая весьма поучительная притча. Потом я собирался пойти в часовню помолиться. Хотите, брат, мы отправимся вместе?

Томас был тронут желанием святого отца сделать что-то для мальчика. В то же время он сильно сомневался, что рассказы Ансельма о святых — если, конечно, драконам не отводится в них главного места — вряд ли смогут заинтересовать Роберта.

— Нет уж, святой отец. Боюсь, что мой пост и так слишком затянулся и я ослабел более, чем сам наш Господь счел бы благоразумным. Скоро я присоединюсь к вам, но сначала мне нужно пойти на кухню и немного подкрепиться.

Ансельм воззрился на него с неодобрением:

— Мне знаком этот взгляд, брат. Вы хотите мяса. Избегайте искушения! Опуститесь на колени рядом со мной и молите Господа даровать вам силу, в которой нуждается ваше слабое тело!

Томасу стоило немалого труда не рассмеяться.

— Меня привлекает вовсе не мясо, святой отец. Все дело в одной кухарке, которая сгорает от желания…

Лицо Ансельма побледнело от ужаса.

— …согреть мой желудок малой толикой эля, чтобы мне лучше стоялось на коленях во время молитвы. Или даже в поварихе, которая желает насытить мое тело малой толикой сыра, чтобы я с большим усердием мог возносить свой голос к небесам. Идите. Не сомневаюсь, когда я присоединюсь к вам, вы еще будете в часовне.

Когда они попрощались, Томас обернулся и посмотрел вслед Ансельму, который медленно и осторожно начал спускаться по ступенькам. Несмотря на все свои поддразнивания и манеры этого человека, которые при всем желании трудно было назвать приятными, теперь он знал, что у святого отца доброе сердце. Томас удивился, обнаружив, что начинает понемногу привязываться к нему.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

— Не прикидывайся дурочкой, дочь!

Адам с силой хлопнул ладонью по гобелену, украшавшему стену его спальни.

— Он стоял над телом с окровавленным кинжалом в руке. Что еще нужно знать судье, чтобы повесить моего сына?

Элинор почувствовала, как ее лицо каменеет от подступающего гнева.

— Что ему нужно знать, спрашиваете вы? Да хотя бы то, что Роберт никогда бы не убил человека в припадке гнева.

— Кто не убил бы?

— Мой брат. Ваш сын.

— Тогда ты плохо знаешь мужчин.

— Такое предположение напрашивается само собой, милорд, только оно далеко от истины. Если вы не знаете, что входит в круг моих обязанностей как настоятельницы Тиндала, позвольте мне напомнить вам, что я там руковожу повседневной жизнью и мужчин, и женщин. Итак, приходится сделать вывод, что вы и слыхом не слыхивали о страшных событиях, случившихся как раз тогда, когда год назад я оказалась там. Видимо, все дело в том, что моя обитель расположена слишком далеко от королевского двора.

Она тоже повысила голос.

— Ты говоришь непозволительным тоном, дитя.

— И я уже не дитя, отец. Я уже давно взрослая женщина.

Огромным усилием Элинор заставила себя говорить тише.

С лицом, раскрасневшимся не хуже, чем у дочери, Адам собрался было ответить, но вместо этого с усталым вздохом опустился в кресло.

— Мне не хочется с тобой спорить, Элинор. Да, конечно, как невеста Христова ты совершенно взрослая. Но пойми, пожалуйста, и то, что всякому отцу трудно смириться с тем, что напоминает ему об одной вещи: что он уже не так юн и полон сил, как ему бы хотелось.

— В тебе больше жизни, чем во всех этих зеленых юнцах, которым ты, по твоим словам, завидуешь. Это они будут смотреть на тебя как на лучший образец мужества. — От его примирительного тона Элинор несколько успокоилась. Потом она улыбнулась: — Спор наш ни к чему не приведет. И Роберту от этого тоже не будет пользы.

— Согласен. Чтобы между нами и дальше был мир, я вдобавок скажу тебе, что слышал про твои подвиги в Тиндале. Со всеми подробностями. Твоя обитель расположена не так уж далеко, чтобы люди при дворе не превозносили до небес твои ловкость и умение. — Неожиданно он погрустнел. — Я слышал предостаточно, чтобы мне как твоему отцу можно было гордиться тобой, Элинор.

— Вы слишком добры, милорд, но если дела вашей дочери заставляют вас чувствовать гордость, вспомните, что зачали ее вы.

При этих словах она наклонила голову, чтобы скрыть искру радости и гордости, которую — она знала — он увидит в ее взгляде.

— Некоторые люди утверждают, что твердость характера ребенка связана с живучестью отцовского семени. Вероятно, мне не стоило бы вступать в спор с теми, кто лучше меня разбирается в подобных материях, но должен признать, что в тебе очень много от матери.

Адам отвернулся, но Элинор все же успела заметить слезы, заструившиеся по его щекам, — дань скорби, не ослабевшей с тех пор, как, пятнадцать лет назад, умерла ее мать. Она наклонилась и, утешая, накрыла его руку ладонью. Слова же выбрала такие, чтобы щадили его гордость:

— А Роберт? На кого из вас двоих он больше всего похож?

— Вот упрямство, я вижу, досталось тебе от меня. — Адам сжал ее пальцы и, быстро смахнув рукавом слезы, рассмеялся. — Ты говоришь, Роберт? Здесь я готов признать твою правоту. В отличие от твоей матери, которая отправилась бы в крестовый поход и одна завоевала Святую землю, если бы только Папа позволил женщинам участвовать в походах, Роберт характера мягкого. Говоря откровенно, тут он, скорее, пошел в отца.

Его глаза насмешливо заблестели, он явно ее поддразнивал.

— Но как раз это я и хочу сказать, отец. Роберт станет сражаться, только если его вынудить. У вас с ним есть и еще одна общая черта, если мне позволено говорить так прямо…

Адам вопросительно поднял тяжелую бровь.

— Вы человек бесспорной храбрости, сумевший понять, что переговоры чаще всего — это путь лучший, нежели война. Такого же образа мыслей, насколько я могу судить, придерживается и наш король. В то же время вы никогда не боялись говорить правду, какой она вам представляется, облекая ее в сколь угодно медоточивые речи, — если вы полагали, что так скорее всего можно достичь результата. Только когда все это не ведет ни к чему, вы беретесь за меч. Если я правильно помню то, что мне рассказывали, вы за много лет до мятежа предупреждали короля Генриха об опасности шагов, предпринимаемых Симоном де Монфором…