— А потом? — Дима жалобно встретился с доктором взглядом.

— Нужно хорошее питание, покой и… может, через полгода пойдёшь на своих, — доктор ободряюще улыбнулся. — Так что подумай, кому можешь позвонить!

— Нужно сходить в бомж-городок, — застеснялся Дима и виновато посмотрел на сестричку. — Там есть такой — Коклюш…

— Не покатит! — перебил заведующий. — Она уже узнавала, сразу, как ты к нам попал; не о Коклюше каком-то, конечно, а о том, где могут проживать бомжи.

— Ну и что? — заволновался Димка.

— Нет больше городка, сгорел… как спичка! — Док глубоко вздохнул. — Так что Коклюша твоего искать никто не будет, да и бесполезно это, тебе нужен другой человек, поищи в памяти, поройся тщательнее, отбрось лжепринципы! Кто-то же должен быть ещё?!

Димка смотрел на врача, сестру, и слеза текла по его впалой серой щеке, нечаянно увеличивая, по ходу, щетинки своей выпуклой оптикой.

— Позвоните по номеру… — он закрыл глаза и молчал… целую вечность, около минуты, но люди в белом терпеливо ждали… — по номеру… — Дима стиснул зубы и процедил сквозь них тяжёлые ртутные цифры…

— Ну вот и молодец, правильно, а то затаился, как партизан, мы ведь не каратели, мы спасатели! — смеялся врач и его заразительный смех долго ещё звучал за дверью, в коридоре отделения.

— Отвяжите его, ребята, — сестра попробовала крепко затянутый узел и вытерла на его подбородке забытую, невысохшую слезинку.

— Как сгорел городок? — Димка потёр затёкшие, освобождённые кисти.

— А вот, почитай… — ему на ноги упала брошенная с соседней койки газета. — Вторая страница…

Статья была острая, журналюга не трус, он резко осуждал позицию властей, органов правохранения, по сути обвиняя в пособничестве чёрным риэлторам, в результате чего фанерно — картонный городок несчастных людей, разрастался на глазах, новые землянки с бумажными крышами росли, как грибы, а обездоленных становилось всё больше. Автор статьи, вспоминая Шекспира, задавал читателю извечный вопрос: "Быть или не быть?" тут же апеллируя к Достоевскому и добавляя вопросу, определение — "преступлению" в нашем обществе, и насколько — быть! Понятное дело — без преступления не обойтись, так уж устроен человек, но насколько же власть отпустит преступление, насколько использует в своих целях — вот в чём состоял основной вопрос! Автор был всерьёз озабочен появлением в обществе третьего слоя — отверженных, третьего оттого, что насчитывал — два, утверждая, что среднего, в массовости не существует! Зато ускоренными темпами нарождался третий! "Стендаль бы удивился… — писал автор, — увидев "наших" отверженных! Общество находится на изломе старой парадигмы, зализывая язвы, оно ещё не способно сострадать, поэтому пожирает слабого и больного, возвращаясь к состоянию животного, хорошо, если временно! а если процесс необратим? Сегодня, молодёжь — будущее общества — жжёт отверженных, топчет их картонную юдоль! Расправившись с ними, в поиске нового врага, она уничтожит тех, кто иначе мыслит! Эта идея издревле взята на вооружение политическими аферистами, занятыми поиском несуществующего, но успешно придуманного ими врага, чтобы монополизировать право быть фуражистами воинствующих отморозков, а значит повелевать ими! Самое прискорбное, — заканчивает автор, — что политика сегодня, а, пожалуй, и всегда, была, есть и будет, орудием для удовлетворения собственных амбиций, и если дать ей глубокий, обширный анализ, станет очевидным, что помощью обществу не служила никогда, отнюдь, использовала общество, как неграмотный — газету! Последним, в статье, сожалением автора были его слова, о непродуманности, пока, иного пути общества, к собственному совершенству и преступном игнорировании трудов Карла Маркса.

Димка откинулся на подушку и вздохнул…

— Что, зацепило? — раздалось с соседней койки.

— Увы! — он покосился на голос…

— А ты бич или бомж? — донеслось с другой стороны.

Он усмехнулся и, уставившись в потолок, ответил:

— Надеюсь, что всё-таки — бомж!

— Вот оттого так и живём, — проговорило из угла… — что все вы — интеллигентишки вшивые… то бывшие, то будущие… а сегодня вас нет! Одни слова ваши, да и то, тех, кто живёт рядом, а в телевизоре… ведущие разные, Познеры всякие, давно живут другими проблемами, может и теми же, только иначе, как сытые, голодных не понимая!

— Как это? — спросил кто-то.

— А так! Помните, этот познер нации брякнул, что совсем не завидует, тому, что господин Потанин зарабатывает миллиард? Но при условии что сам зарабатывает миллион, а нас призывает смириться с копеечными пенсиями, зарплатами, потому что у каждого, видите ли есть шанс стать… козлом!

— Как он что ли?

— Нет, он говорит, будто мы сами виноваты в том, что бедные, в том, что — врачи, учителя, токаря, плотники, дворники, шофера, пекари, сталевары… и т. д. а не буржуины или их блюдолизы, — голос дрогнул злостью и койка под ним солидарно крякнула пружинами. — Ну Потанин… тот понятно, включил дурака, как всегда: "Мы платим, мы помогаем, но тоже имеем право, если заработали…" А что платят? Если даже заработали, если даже предположить, что это действительно так, и всё таковым и должно быть и так придумал Всевышний! Что кесарю — кесарево! Но ведь в Норильске! А там, за полярным кругом, на 69 параллели, и при советской власти платили! А если бы этот медно-никелевый комбинат торчал где-нибудь под Курском?

— Курили бы работяги бумагу, как везде! — вздохнули от двери.

— Именно! А то!..

— Но этот, ведущий, всерьёз за богатых!

— И фамилия у него какая-то не русская!

— Да и мысли… похоже! Толстые, как сам! Аж лоснится, успешник, мать его! Кто только впёр в телевизор это лицо американской ментальности?!

— Да такие же, как он! Всё на откупе у зла!

Тишина, за сказанным, вдруг нагрянула всем оползнем реалий, но мужичок, похожий на герцога Альбу своим гипсовым воротником, осторожно хохотнув, не дал ей окончательно накрыть палату:

— А я, как-то, случайно подсмотрел, — его окающий тенорок бодрил свежестью тембра и губы слушающих невольно спешили к улыбке, — удивлялся он очень, Познер этот… в передаче своей, что автомобиль Форд дорогая машина для большинства, не верил даже, будто!

— Чо, серьёзно? — в шестиместной палате заржали… — Во отстой!

— Да уж, теперь не застой, и не отстой, какой же он отстой, когда в коммунизме живёт: "от каждого по потребностям, каждому по труду…" — похохатывал кто-то. — Слово само, идею, ненавидит, а живёт!

— Ну да, ему ведь по труду — через день по "Фордỳ"!

— Ха-ха-ха! — шумела палата.

— А я на " Оку" уже десять лет ку-ку!

— Ты в Москву езжай, сразу купишь!

— Или тебя! Ноги отрежут и на паперть!

— Ха-ха-ха! — лечебный хохот не утихал… а медперсонал не был против смехотерапии.

"Только наш народ способен так искренно смеяться над собственным горем, не считая за таковое, потому и живуч неимоверно. Когда смеётся вот так, даже о зависти забывает, да и не завистлив, просто ненавидит, а ненависть — не зависть, это несогласие и презрение к тупому приобретательству, пустословию, ханжеству. Это ответ — на уверенность толстых в собственном здоровье!" — думал Димка и с удовольствием слушал больничный фольклор…

— Ты, из какой палаты? — куражился голос. — Верхней или нижней?

— Из шестой! — хохотал кто-то начитанный и все дружно подхватывали… если кто и не читал Чехова, всё равно, подсознательно знал, о чём речь и радостно смеялся, гоня тоску-печаль… и надеясь, что по-земляцки его не больно зарежут жрецы народа!

* * *

— Папка! — мокрая щека сына ткнулась в Димкину — щетинистую, и влага смешалась, по-родственному, без осадка…

Плакали все! Дима с сыном, Лиза стоящая рядом с кроватью, сестричка — виновница торжественных слёз; глядя на них, вытирали глаза соседи по палате; ещё не много и поплыли бы…

— Где ты так долго пропадал? — спрашивал Фрэд уже третий раз, и каждый раз дрожал голосом.

— Да я… — отвечал Дима и посматривал на Лизу, с трудом сдерживающую очередную слезу…