Жертва, все еще продолжая очаровательно подергиваться, хотя силы уже оставляют ее, кровоточит в шести местах, изуродованных пыткой: кровь сочится с пальцев ног, обработанных с особым тщанием, с двух упругих молочно-белых куполов груди, оставшихся нетронутыми, но расчерченных тонкой сеточкой струек, льющихся из вырванных сосков и стекающих вниз к пупку и бедрам; наконец, из промежности, куда все глубже проникают зубья пилы при каждом конвульсивном движении девушки, которой, видимо, предварительно обрили лобок или же выжгли волосы в паху. Из этой последней раны кровь течет столь обильно, что забрызгала липкими пятнами опаловую поверхность живота, обагрила Венерину впадину и внутреннюю часть бедер, дойдя до колен и образовав, в конце концов, продолговатую лужицу на гранитном булыжнике. Что же касается шестой кровоточащей точки, упомянутой только что, она находится сзади и в силу этого не попадает в поле зрения слесаря-соглядатая. Но зато ему удается разглядеть в глубине комнаты большую медную кровать с измятыми и скомканными простынями.

Маленький человечек положил сумку с инструментами на верхнюю ступеньку узкого крыльца. Свой велосипед он прислонил к стене с левой стороны. Я уже рассказывал, как этот честный рабочий, разглядев, наконец, что происходит внутри, кинулся за помощью. Побежав направо, что было отмечено стоящим на посту Бен Саидом, он вскоре столкнулся с безобидным прохожим: это был не кто иной как Н.Г.Браун, связной, получивший от Фрэнка задание наблюдать за человеком в черном прорезиненном плаще и в мягкой шляпе с измятыми полями, который продолжает караулить под моими окнами. Браун, выйдя из „Старого Джо“, отправился бродить по городу без видимой цели, но, благодаря свойственному ему профессиональному отношению к делу, сам того не замечая, оказался в западной части Гринвича. Поскольку шел он с костюмированного бала, где находился, разумеется, на задании, то одет был соответствующим образом — в очень строгий черный смокинг и вечернюю сорочку. Равным образом, на лице у него так и осталась маска из тонкой кожи цвета сажи с пятью отверстиями: узкая щель для рта, две круглых дырочки для ноздрей и овальные прорези побольше для глаз.

Не задерживаясь на этих деталях и едва заметив их по причине своей близорукости, слесарь, которому в любом случае внушают доверие высокий рост и крепкое сложение незнакомца, увлекает его за собой, бормоча скороговоркой что-то невнятное, к дому, чье местоположение определяет без труда по велосипеду и ящику с инструментами, оставленными у порога. Здесь он быстро отпирает отмычкой и распахивает тяжелую дверь из искусственного дуба с вышедшей из моды железной решеткой. Оказавшись в плохо освещенном коридоре, он осмотрительно держится за спиной своего спутника, а Браун, между тем, уже начинает понимать, в чем дело. Однако маленький лысый человек не видит больше в коридоре никаких следов той поразительной сцены, за которой только что наблюдал в замочную скважину. Ему не сразу удается понять, что хирург в белом халате и лежащая перед ним в конусе яркого света молодая пациентка без признаков жизни в реальности находятся гораздо дальше, чем он себе представлял. Близорукость часто подводит его подобным образом: сцена, увиденная им в зеркале, разворачивается в другом конце коридора, в глубине библиотеки, чья дверь, как обычно, настежь раскрыта.

Теперь же ему заслоняет обзор массивная фигура Брауна, который сразу же понял, где происходит действие: его неподвижный силуэт в черном костюме заполняет собой почти весь дверной проем. Маленькому человечку приходится нагнуться, чтобы заглянуть в щель между дверной рамой и приталенным смокингом. Будучи в этой истории персонажем посторонним, он не может идентифицировать личность доктора Моргана, которого Браун, напротив, узнает с первого взгляда. Зато слесарю, если учесть его позицию, гораздо удобнее изучать обнаженное тело жертвы, ее янтарную кожу, мясистый лобок, равно как следить за предстоящей жестокой операцией — о ней я сейчас расскажу.

— А нужно ли это? Я уже отмечал вашу явную склонность излишне выпячивать эротический аспект описываемых сцен.

— Все зависит от того, что вы называете „излишним“. Со своей стороны, полагаю, напротив, что воздерживаюсь от многих деталей, способных вызвать подобные подозрения. Учтите, что я не счел нужным подробно описывать коллективное изнасилование маленькой девочки, схваченной в поезде-экспрессе метрополитена благодаря пособничеству Бен Саида, или же изощренную пытку по вырыванию сосков у ирландки Джоан Робертсон, хотя по каждому из этих важнейших событий (вероятно, имеющих большое значение для дальнейшего развития истории) мог бы сочинить отчет из многих параграфов, точно излагая, как все это происходило. Добавлю, что я не сказал ни единого слова об участи похищенной невесты и даже не заикнулся о казни — чрезвычайно интересной с сексуальной точки зрения и свидетельствующей о необыкновенно богатом воображении рассказчика — двенадцати красивых девочек, выкраденных с церемонии конфирмации переодетым испанским кюре. Но как мне кажется, я имею право, по крайней мере, упомянуть, что все они были распяты различным образом: самая юная была выставлена спиной к зрителю, головой вниз, на кресте, имеющем форму буквы W, так что ее очаровательные ягодицы — оставшиеся нетронутыми, в отличие от оскверненных пыткой девственного влагалища и едва оформившейся груди возвышались над алтарем.

— Здесь я вновь вынужден прервать вас. Вы слишком часто употребляете в рапорте выражения типа: „едва оформившаяся грудь“, „очаровательные ягодицы“, „жестокая операция“, „мясистый лобок“, „великолепная рыжая тварь“, „пышные формы“ и даже один раз „чувственный изгиб бедра“. Вам не кажется, что это преувеличение?

— В каком смысле?

— С точки зрения лексикологии.

— Вы считаете, что я выражаюсь неточно?

— Я этого не говорил.

— Допускаю фактические ошибки?

— Не в этом дело.

— Или же просто лгу?

— Боже упаси!

— В таком случае, не понимаю сути ваших претензий. Я составляю отчет, вот и все. События излагаются именно так, как они произошли, без умолчаний и искажений.

— Не сердитесь… Еще одно: вы говорите о районе Гринвича или о станции метро „Мэдисон“ — но любой американец сказал бы „Вилидж“ и „Мэдисон-Авеню“.

— На сей раз именно вы проявляете преувеличенное внимание к мелочам! Кстати, нет никаких оснований считать, будто рапорт составлен американцем. Не забывайте, что революцию всегда готовят иностранцы. На чем я остановился?

— Вы начали одновременно рассказывать две истории, Не доведя до логического конца ни одну из них. С одной стороны, речь шла о черной мессе, где были принесены в жертву двенадцать девочек, проходивших обряд конфирмации, с использованием креста, облаток, свечей, равно как и больших остроконечных шандалов, при помощи которых вы произвели их дефлорацию. С другой стороны, говорилось о том, как доктор Морган искусственно оплодотворил прекрасную метиску Сару спермой белого мужчины, взятой Джоан у старого Гольдштюкера. К слову, в вашем изложении наличествует противоречие: один раз вы описываете жертву обнаженной, а в другой раз подчеркиваете ее сбившееся к груди красное платье.

— Я вижу, что вы невнимательно следили за ходом моих объяснений: это происходило в другой день, с другим врачом и другой пациенткой. Противоестественное осеменение было осуществлено не доктором Морганом, а неким доктором М. Их, впрочем, очень трудно различать, потому что они носят одну и ту же маску, купленную в одном и том же магазине с одной и той же целью внушать доверие своим обликом. Настоящее имя этого М — нечто вроде Малера или Мюллера; у него имеется психотерапевтический кабинет в подземных галереях Сорок второй улицы. Что касается девушки в красном платье, то это не Сара, а Лора; хирург же в этом случае держал в руках не катетер, а шприц для вливания сыворотки — по всей видимости, эликсира истины. Все эти детали были мной в своей время специально подчеркнуты. Доктор Морган проник в дом рассказчика, не прибегая к взлому — он просто заказал поддельный ключ у живущего по соседству слесаря, тогда как семейный врач-психотерапевт, которого мы будем для удобства именовать Мюллером, разбил стекло над площадкой металлической лестницы, как уже несколько раз говорилось.